В поисках равновесия. Великобритания и «балканский лабиринт», 1903–1914 гг. - Ольга Игоревна Агансон

вызванное несогласием Англии на изменение режима Босфора и Дарданелл. Британии было необходимо доказать своему партнеру по Антанте, что в целом Лондон и Петербург стояли на общих позициях, а для этого следовало переключить внимание России на иную крупную международную проблему, которая не вызывала серьезных разногласий между двумя правительствами. Как отмечал А. Никольсон, русская пресса и общественное мнение не считали вопрос о Дарданеллах ключевым: в большей степени их волновала поддержка и защита «славянских интересов» и компенсации для Сербии и Черногории[616]. Опасность «германизации» Балкан являлась тем сюжетом, который Уайтхолл активно эксплуатировал для «цементирования» англо-русской Антанты.

Аналитики Форин Оффис охарактеризовали «сербскую проблему» как «наиболее интересную фазу недавнего кризиса: она затронула вопросы первостепенной важности и обнаружила истинное равновесие сил в Европе»[617]. Нарушение Австро-Венгрией международно-правового договора в одностороннем порядке и выдвинутый в ответ Россией принцип территориальных компенсаций для двух славянских государств спровоцировали конфликт, в который также вмешались их партнеры по блокам. Но «сербская проблема» в не меньшей степени заключалась в том, как сами сербы воспринимали аннексию Дунайской монархией Боснии и Герцеговины. Сербия рассматривала этот шаг Австро-Венгрии как угрозу своему национальному существованию, а потому была готова пойти на крайние меры. Такое поведение Сербского королевства непосредственно влияло и на политику держав Антанты, которые были вынуждены реагировать на его действия.

Непредсказуемость политики этого балканского королевства обусловливалась вмешательством такого фактора как национальное самосознание, где присутствовала существенная иррациональная компонента. Аннексия Боснии и Герцеговины, как объявлялось в сербоязычных изданиях, ударила по всему сербскому народу независимо от того, на территории какого государства проживали его представители[618]. Британские дипломаты объясняли отчаяние и панические настроения сербов двумя принципиальными моментами. Во-первых, с присоединением Боснии и Герцеговины к Австро-Венгрии численность сербского населения на территории Дунайской монархии на четверть превысила количество сербов, проживавших непосредственно в Сербии и Черногории, а также в турецких провинциях (Нови-Пазарском санджаке и Косовском вилайете) вместе взятых. В Белграде и Цетине опасались, что появление в будущем процветающей автономной южнославянской провинции в границах империи Габсбургов, реорганизованной в соответствии с принципом триализма, могло в конце концов привести к исчезновению с карты Балкан Сербии и Черногории[619]. Во-вторых, инкорпорация в состав Двуединой монархии Боснии и Герцеговины воспринималась сербами как этап австро-венгерской экспансии в направлении Салоник, что обернулось бы экономической катастрофой для Сербского королевства, которое вело активную торговлю через этот южный порт, в частности с Египтом[620].

Иностранные дипломаты буквально в один голос отмечали национальное единение, царившее в Сербии, и сплочение населения вокруг монархии и правительства[621]. Повсеместно звучали призывы к войне против империи Габсбургов. По словам австро-венгерских представителей, сербское правительство утратило контроль над ситуацией: война ему казалась менее страшной, чем взрывоопасное положение внутри страны[622]. Скорее всего, такая оценка обстановки, сложившейся в Сербии, страдает излишней мрачностью и предвзятостью, но все же свидетельствует о том, что под давлением общественного мнения правительство королевства было вынуждено делать резкие заявления и предпринимать радикальные шаги. Вместе с тем как правящие круги, так и население Сербии в целом прекрасно понимали, что без внешней поддержки военное столкновение с Австро-Венгрией обернется для них национальной катастрофой[623]. Вопрос о содействии России принимал для Сербии судьбоносный характер.

Сербы в своих призывах о помощи апеллировали не к официальным кругам, а прежде всего к русскому общественному мнению, его симпатиям к балканским славянам, т. е. к той области, на которую Лондон в общем-то никак не мог повлиять. Так, Н. Пашич утверждал, что сам по себе вопрос о компенсациях не имеет особой важности, поскольку русский народ, вдохновленный более высокой идеей, будет воевать за Боснию[624].

Все эти призывы упали на благодатную почву: образованная часть русского общества традиционно подчеркивала особую ответственность России за судьбы южных славян и ее историческую миссию на Балканском полуострове. Визит в Петербург сербского престолонаследника Георгия и Н. Пашича только подогрели подобные настроения[625]. Все это, как констатировал А. Никольсон, мешало России в ее попытках удержать Сербию от опрометчивых шагов: убедить оставить вопрос об аннексии Боснии и Герцеговины и компенсациях на рассмотрение великих держав. Русское правительство предпочло не связывать себя жесткими обязательствами касательно предоставления этому балканскому королевству материальной помощи, хотя и заверило сербов в твердой дипломатической и моральной поддержке Петербурга[626]. Форин Оффис одобрил избранную Извольским линию поведения. Примечательно, что в период Боснийского кризиса Великобритания продемонстрировала большую солидарность с действиями России, чем Франция, пытавшаяся тогда достичь компромисса с Германией по марокканскому вопросу[627].

Сама по себе проблема компенсаций двум славянским государствам не была для Форин Оффис первостепенной. Грей откровенно признался, что он не разделял требований Сербии и Черногории в отношении территориальных приращений. На его взгляд, для них было бы целесообразней не принимать скоропалительных решений, продолжать развивать отношения с Турцией и надеяться на ее усиление при новом режиме. Но, подчеркивал Грей, он не намеревался разочаровывать Извольского в сербском вопросе, а потому «если русские так трепетно относятся к данной проблеме, то он будет делать все от него зависящее, чтобы их поддержать» [628].

В балканском кризисе 1908–1909 гг. магистральным конфликтом явился русско-австрийский антагонизм, специфика которого, впрочем, состояла не в существовании несовместимых территориальных или экономических интересов у Австро-Венгрии и России на Балканах, а в том, что преобладание в этом регионе рассматривалось обеими империями как подтверждение их великодержавного статуса, а следовательно, отражалось на их удельном весе в международных отношениях. Именно это обстоятельство обусловливало столь болезненное отношение Вены и Петербурга к сербскому вопросу. Так, начальник австро-венгерского генерального штаба Конрад фон Гетцендорф называл корнем всех зол для Дунайской монархии Сербию и стоявшую за ней Россию. В период Боснийского кризиса, по мнению фон Бетцендорфа, представился подходящий момент для устранения «сербской проблемы» военным путем[629].

Высокопоставленные чиновники Форин Оффис отмечали высокую вероятность перерастания русско-австрийского конфликта в войну из-за Сербии[630]. При этом указывалось на несвоевременность момента для вступления России в военное противостояние с великой европейской державой по причине ее неполного восстановления после войны с Японией.

Россия, на взгляд Англии, заняла неоднозначную позицию в отношении компенсаций и, по наблюдениям британского посла в Вене Ф. Картрайта, демонстрировала некоторую растерянность в связи с сербскими требованиями[631]. Поскольку ситуация выходила из-под контроля Петербурга, в том числе в отношении Сербии, Лондон был вынужден взять инициативу в свои руки и воздействовать на Белград.

Для Форин Оффис не было новостью то, что сербы воспринимали практически любую акцию Австро-Венгрии на Балканах как направленную против них. Британские дипломаты пытались внушить Белграду, что в его интересах