Латунная луна : рассказы - Асар Эппель

Поэтому он дал крюка, чтобы лошадь не подумала, что идут в ее сторону. Крюк же этот должен был вывести его в створ направления лошадиной пастьбы. В результате он оказался довольно далеко от лошади, но встал как раз в таком месте, откуда видел ее голову, щипавшую траву, плечи и появлявшийся из-за узкого теперь лошадиного силуэта хвост, взмахами отгонявший слепней.

Расстояние между ним и ею оказалось чересчур велико, но, чтобы не спугнуть лошадь, поделать ничего уже было нельзя.

“Ну чего же ты, Буланка, еле-еле плетешься. Есть надо, как в столовке, быстро, — мелькало у него в голове. — Так я три часа прожду”.

Он стоял, особо не шевелясь. Под мутным солнцем. В своей кепчонке-восьмиклинке. Он стоял, теперь очень хорошо представляя, чтó с ним сделают, если он вернется без лошади, без телеги и без провианта, который на две недели. Какие ожидают его проработки… А по поводу кражи и порчи приводного ремня — расстрел неминуемо. Хотелось пить и есть, хотелось на долгом солнцепеке спать, и от этого иногда покачивало. Но больше всего хотелось, чтобы подул ветер. А ну-ка, весело подуй, веселый ветер, веселый ветер, веселый очень… Солнце печет, липа цветет, рожь поспевает, когда это бывает?.. Сейчас это бывает… А ну-ка, весело подуй, веселый ветер… Ты спросил меня, юноша, как мне подуть…

Он поглядывал на свою тень — она потихоньку удлинялась. Лошадиной было не видно, они же оба стояли на плоской поверхности, и расстояние между ними все еще оставалось значительным. Но ее тень тоже наверняка удлинялась, располагаясь на земле возле лошадиных ног — солнце же светило теперь несколько сбоку.

А ветер в его жизни случится. Даже много раз. На вагонных крышах. Причем тень тоже будет лежать сбоку от поезда. Лежать и вместе с поездом бежать. Крыша, на которой они с Зулькой едут за мукóй, хотя чуть поката на обе стороны, но уверенно на ней расположиться можно.

Когда институт вернулся из шадринской эвакуации, а с едой в отечестве было плохо, а потом, когда окончилась война, стало совсем плохо, все что-то придумывали, чтобы добыть съестное, а ему один человек сказал, что в Литве, которая теперь снова стала советской, страшно нужны учебники. Вот-вот там откроются школы, дети пойдут учиться по-русски, а учебников никаких нету.

Он сговорил поехать приятеля Зульку, и они стали добывать учебники, которые повезут. Дело это оказалось непростое. Они покопались дома и нашли кое-какие, отслужившее свое, все в кляксах прошлых лет. Кое-что добыли у соседей и знакомых. В результате образовалась целая куча потрепанных руководств для постижения русской речи и школьной науки.

Был там татарский учебник, частично написанный по-арабски, а частично по-новому — русскими буквами. Когда они с Зулькой его удивленно разглядывали — бросилось в глаза напечатанное жирным шрифтом веселое словцо “кильманда”.

Были учебники с выдранными страницами — это прежние владельцы удаляли из них или густо зачеркивали непрерывно объявляемых врагов народа. Попадались экземпляры, как считала тогда молва, намеренно внедрявшие в изображения революционных событий двусмысленные картинки, которые надо было особо рассматривать, чтобы не дать обмануть себя врагу — папаха Чапаева, поднявшегося для атаки, оказывалась под особым углом изображением жабы, лацкан на пиджаке разоблаченного наркома обнаруживал ворона с немалым клювом. Кроме того, учебники бывали попорчены прежними школьниками, наслюнявленной подушечкой большого пальца отлеплявшими с дрянной бумаги типографскую печать и переносившими (точней сказать, втискивавшими) ее на другую иллюстрацию. Скажем, голову Ивана Грозного с картинки, где он убил сына, на картинку Анны Карениной с маленьким, до слез любимым сыном.

Еще там была брошюра “Самодельные калоши”, разные самоучители — “Игра на домре”, “Шумовой оркестр”, “Расческа как музыкальный инструмент”. Были, конечно, алгебра и геометрия великого Киселева, были учебники, по которым следовало обучать грамоте сиволапых крестьян, — эти отличались крупным шрифтом и расставленными, например в былине “Вольга и Микула”, ударениями.

Попадались словари. Старинный — еще с ятями, вогульско-русский, например.

Было ясно, что часть этого учебного материала ни на что не сгодится, но ясно было, что многое пойдет и можно будет выменять на литовском базаре за этот вот, скажем, учебник со стихами, белой-белой литовской муки.

Лежа на вагонной крыше и глядя на звезды, он вспоминал жуткую свою историю с лошадью, тогда он ведь тоже был послан за провизией. Днем же разглядывал попадавшихся лошадей, запряженных парой с торчащим меж них дышлом. Он рассказал про тогдашние свои злоключения Зульке, но про кражу ремня не рассказал, а когда Зулька спросил, из чего же он сделал связку для дуги с оглоблей, ответил, что срéзал манжеты с обеих брючин. А ведь он никогда даже по мелочам не врал ни в школе, ни дома, ни матери, ни отцу. А тут почему-то соврал. То ли ему было совестно, что в военные дни оставил без единственного, вероятно, на всю шадринскую округу приводного ремня сельское хозяйство, то ли угодить под расстрел было все еще можно.

А ветер, который он когда-то призывал пропеть песню, был с ними на вагонной крыше все время. По ночам все, ехавшие на крышах, зябли и волочившийся в Литву, стучавший колесами состав оглашал ночные пределы еще и кашлем.

Днем же было солнце и небеса сперва с белорусскими, а потом литовскими облаками, а еще литовские мальчишки, обязательно швырявшие в поезд камни. Женщины с подоткнутыми юбками, задравши зады, что-то непрерывно пропалывали. Бабы, приседавшие за нуждой, вскакивали с корточек и для отвода глаз принимались махать поезду. А некоторые махали, не вскакивая. Проводница, у которой был сложен товар, ехать на крыше без билета не мешала.

Ели они хлеб с маргарином, да еще на станциях покупали семечки и прошлогодние большие соленые огурцы с пустым нутром, пускавшие из себя соленую воду. На всех вагонах ехал народ, на вагоне впереди расположились какие-то бесстыжие девки, они матерились и кричали: давай к нам со своим огурцом, на бублик с дыркой махнемся, и хохотали.

К ним-то он и прыгнул. Он не хотел подавать вида, что понимает похабное зубоскальство, и решил притвориться, что прыгнет менять мокрый огурец на неизвестный бублик. Сперва сжал волосы двумя пальцами, чтобы лучше получилась на них красивая волна. Зулька тот вида делать не хотел, но и прыгать, хотя к девкам на их бабий обмен жуть как стремился, на передний вагон опасался. Прыгать с вагона на вагон приходилось все время. Но прыгать на вагон задний было не так уж страшно, а вот на едущий впереди и как-то отвратительно стучащий колесами — это было совсем другое.

Прыгнув, ты ударялся о встречный ветер и, произведя, какой получалось, шаг вперед, устремившись всем собою на убегавшую от тебя переднюю крышу, ударял в нее обеими ногами и валился, чтобы окончательно отъединиться от ветра и гарантировать себе пребывание на ней.

Он вспомнил свой прыжок на вожжи…

…Словом, девки, конечно, над ним поиздевались, огурец взяли, стали вертеть его в руках и громко гоготать. С соседней крыши подначивал Зулька, и во что бы все превратилось, неизвестно, если бы не начались полустанки на подъездах к Вильнюсу. Появилась милиция. Мешочников и безбилетных стали сгонять с крыш, и вскоре они с Зулькой после многих уловок доехали до Вильнюса уже в вагоне. Правда, Зулька считал, что им надо ехать до Вильны, а она, мол, дальше за Вильнюсом. Это ему посоветовали дома старорежимные родители. Но милиция всех пассажиров и его с Зулькой разогнала.

Хмурые хуторяне разглядывали на базаре мудреные книжки, удивлялись знакомым, таким же, как в Литве, цифрам на страницах, бранясь, говорили польские слова, полагая, что в России польский мат понимают. Очень заинтриговала их брошюра, как делать галоши. Однако — степенные люди — они уже крепко уяснили, что под новую власть надо идти в новые школы, и все привезенное удалось поменять на два мешка муки, которые были доставлены в Москву опять-таки на вагонных крышах.

Муку из мешка высыпали кучей на газету, расстеленную на полу. Ночью послышались какие-то скрипы — было решено, что это в куче проседает мука, однако некоторые домашние все же полагали, что это какие-то мучные жуки или червяки…

Мы прервали повествование фразой “Вдобавок он вспомнил свой прыжок на вожжи…” Но то, что происходило до этого прыжка, было однообразно, утомительно и нервно.

…Он стоял и стоял в ожидании пасшейся Буланки. Он не был уверен в том, что правильно предположил, будто она станет пастись обязательно по прямой.

На земле происходила кузнечиковая жизнь, что-то шуршало — и он опасливо глядел вниз, подозревая змею. Кричала птица, которую мы давно уже слышим в этом рассказе. В стороне чернелся нахохлившийся, нахлобученный на окрестность обкраденный им трактор, и, стоило поглядеть в ту сторону, в голове начинала вертеться популярная русская поговорка “стрелять таких надо”. Сухой мутный воздух густел и словно бы смыкался, но это, вероятно, происходило еще из-за того, что он был голоден, из-за того, что устал, из-за того, что не знал, как обойтись с лошадью, не знал, сумеет ли ее запрячь. Он многого не знал, не знал, что будущее окружает его уже сейчас, уже подступило всеми этими кузнечиками, которые упрыгают в завтра, а некоторые доскачут до тех, кто будет его расстреливать.