Современная канадская повесть - Мари-Клер Бле

— Мы с Ральфом ходили за льдом.

— Ах, да. Ученый, не чуждый политики.

Джинни скорчила рожицу и, понизив голос, заговорила с притворной серьезностью.

— О, да. Ученый, не чуждый политики. — Она засмеялась. — Ты его называешь «ученый, не чуждый политики», а мама — «твой новый друг». А твой новый друг сегодня будет? — Она сымитировала Верин слегка надменный голос почти идеально, и Лэндон чуть улыбнулся, хотя знал: поощрять подобные насмешки над ее матерью он не должен. Джинни посмотрела на отца и наморщила нос. — Между прочим, выглядишь ты не люкс. Чувствуешь себя нормально? Надеюсь, твои амурные дела тебя не утомили? — Какой бойкой и какой американистой она стала за эти несколько лет!

— Да все нормально, — успокоил ее Лэндон. — Просто я сегодня подустал, дел было много. Зато устроился на работу.

— Ой, потрясно! Что будешь делать?

Она зыркала глазами по комнате, на ее очках приплясывали блики света.

— Боюсь, все то же. Торговать. Наверное, мне теперь играть в «купи-продай» до конца дней своих. Слишком поздно что-то менять. — Он улыбнулся. Плакаться — с этим надо поосторожнее. Он посмотрел Джинни в глаза — высоко ли она его ставит? Кое в чем Джинни сильно пошла в мать. При всей своей колоссальной неприспособленности (несчастные гены Лэндона!) она восхищалась процветающими людьми — новоиспеченными прагматиками, делавшими дела. Не раз он улавливал в ней подспудную жалость по поводу его скромного житья-бытья. Однажды он слышал, как она рассказывала о нем подружке. «Мой папа — по коммерческой части. Он заместитель начальника отдела сбыта и все свои торговые дела проворачивает по телефону. У него важные заказы по всей стране, и он целыми днями названивает разным людям. Ему даже не надо выходить из кабинета». Понятно, подростки любят прихвастнуть отцами друг перед другом. Сейчас, однако же, на ее лице он не увидел ничего, кроме радости. После паузы Лэндон добавил: — Буду заниматься недвижимостью. Не бог весть что, но это работа, а потом, может, подвернется что-нибудь получше…

Но Джинни уже махала рукой.

— А вон и Ральф, папуля. Ральф, я здесь! — крикнула она. — Папуля, я так за тебя рада, честное слово. — Она подалась вперед и снова клюнула его в щеку.

Подошел Чемберлен — в своем псевдоковбойском одеянии, с обвислыми усами.

— Вечер добрый, — сказал Лэндон.

— Добрый, — ответил Чемберлен и засунул руки в задние карманы джинсов; сверкнули локти — это он стал оглядываться по сторонам.

— А где ваш друг? — спросил Лэндон. — Он не приехал?

— Какой именно?

Оглядывая комнату, парень чуть приседал, будто в ногах у него была пружина; эдакий шпаненок, попавший на костюмированный бал.

— Техасец. Или оклахомец… высокий такой? — спросил Лэндон.

— А-а, Логан… Нет, он не смог приехать. Кажется, девчонку свою проведать собрался. Грипп у нее, что ли. — Он повернулся к Джинни. — Я скоро смываюсь, Джин. Что-то я совсем подыхаю.

Хамоватый свиненыш. Похоже, занес в черные списки всех, кому больше двадцати пяти. Скоро Лэндон был выброшен за борт их разговора, он стал прислушиваться к бурлящей вокруг него вечеринке. Какой немыслимый тарарам обрушился на его уши! Но если набраться храбрости и посмотреть по сторонам, обнаруживалось очень много любопытного. В дальней комнате, оккупировав ее середину, полная женщина исполняла танец живота. Интересно, почему обязательно толстухи? Но публика встречала ее восторженно, подбадривала, хлопая в ладоши. В углу на диване, свернувшись калачиком, лежала парочка. Длинные волосы девушки скрывали их лица, но Лэндону показалось, что парень жует ее ухо. Разговор Джинни с Чемберленом почему-то перекинулся на дедушек. Эти мудрые старцы! Лэндон почувствовал укол ревности. Дедушки! Они у молодежи всегда персона грата. Они закаменели в легенду, время и тоска по былому инкрустировали их мудростью. И, разумеется, они не подлежат критике. Впрочем, это понятно. Чего их теперь критиковать? Они не страшны, и молодые могут позволить себе такую щедрость. Зато отцам от них достается сполна, не без горечи рассуждал Лэндон. Но ведь когда-то и сам он так относился к своему деду. К отцу матери, старому Ульфу Линдстрему, который почти все солнечные дни своей жизни провел в кресле-качалке, среди лоз винограда и листьев карказона[68], вившихся вокруг веранды старого белого дома в пригороде Бей-Сити. В плохую погоду он втаскивал кресло внутрь и сидел возле окна, смотрел мимо деревьев и шоссе на луга и мыс залива Джорджиан-Бей. И на свой коттеджи — «Голубая луна» и «Отдых туриста». Сюда никто не приезжал, разве что беспокойные молодожены: из расположенных к северу городов: дубоватые молодые люди и их нервные невесты, которым не терпелось добраться до Торонто или Ниагарского водопада. Старый Ульф! Целыми днями качался в кресле, взирал на поля голубыми, как летнее озеро, глазами, сидел и отмерял бег времени и бог знает чего еще. Он почти ничего не говорил и выглядел задумчивым, потому-то я и считал его старым мудрецом. Лэндон улыбнулся — жизнь не впервые надувала его.

Он вспомнил, как они ездили в город в двухдверном «форде» 37-го года со скошенным передом, правая рука старика, вся в пигментных пятнах — результат болезни печени, — лежит на кривой рукоятке переключения передач. Потертые плюшевые сиденья пахнут заплесневелым хлебом. Дедушка Лэндона, его первый герой! Копна ярких светлых волос нависает на лоб, отчего дедушка выглядит моложе своих лет. Он всю жизнь промечтал, а его коттеджи тем временем ветшали от запустения и в конце концов пошли на откуп полевым мышам и енотам. Иногда старик отпускал какую-нибудь корявую шутку или насвистывал «Сердце в груди», как Элмо Тэннер[69]. Или издавал птичьи звуки. На веранду в поисках своих слеталась половина окрестных птах, но находила лишь старика, дувшего в ладони. А туристы тем временем проносились мимо в послевоенных «фордах» и «плимутах», предпочитая новые мотели дальше по шоссе. Люди хотели иметь воду из-под крана и радио, которое само включается в определенное время. Понятно — какому коммивояжеру охота после тяжелого дня качать воду насосом? И ведь не скажешь, что старика не предупреждали. Отец Лэндона говорил ему об этом не раз. Убеждал, доказывал, а потом махнул рукой и уехал из дома. Лэндон помнил, как мальчишкой он лежал в постели и слушал: мать с отцом говорят о дедушкином «Отдыхе туриста». У отца — цепкий ум, бьющая через край энергия. Откуда это взялось? Он вышагивал по гостиной на налитых усталостью ногах — ему приходилось целый день лазить по товарным вагонам; голос у него был грубый, зычный, учительский — отец всегда хотел быть учителем. «Почему он не хочет оторвать задницу от кресла — объясните, люди добрые! У меня это в голове не укладывается. Такая возможность бывает раз в жизни, он же ее проворонит! Ведь он сидит на живых деньгах! Надо только руки приложить! Это шоссе — после войны вдоль него вырастут магазины… бензоколонки… новое жилье. Он сидит на золотой жиле! Надо же действовать, ловить момент!» Отцовский взгляд на жизнь!

Дебелая и светловолосая мать Лэндона поднимает голову от книги. «Будет тебе, Джим. Оставь его в покое. Ты же знаешь, что он за человек. Ему рисковать — нож острый. Такой уж он есть и никогда не переменится. Если человек не хочет меняться, он не изменится, хоть ты тут лопни». Эти слова произносятся слегка нараспев, под Барбару Стэнуик[70]. Или еще под кого-то из спектакля Королевского театра, виденного ею вчера. Она вовсе не думала издеваться над отцом. Такого никогда не было. Просто она подсознательно всю свою жизнь играла — то эту маску наденет, то другую. Разговор о старом Ульфе прокручивался уже много раз, и ее роль была обкатана. Исстрадавшаяся жена заурядного мужа, ее судьба — коротать свои дни в трясине захолустного городишка. Разве он, с его книгами по математике и другим наукам, может понять поэзию жизни, богатую гармонию бытия? Ей оставалось только ждать: вдруг появится странствующий красавец, скажем, пребывающий в состоянии временного кризиса писатель, — в черном пиджаке, широкополой шляпе и до жути похожий на Джона Гарфилда[71]. И нашелся ведь такой — Чарли Эймс! Да, эти разговоры о дедушке Линдстреме! Отец Лэндона с трудом сдерживался, чтобы не высказать все, что он думает об этих флегмах — Линдстремах, — и выходил на заднее крылечко с книгой под мышкой. Что-нибудь толстое, самообразовательное. Потрясающе! «Звезды и планеты: их перемещения в пространстве». Приткнется возле бельевого шеста, положит книгу на колено, закурит самокрутку. Несчастный отец! На Джоанне Линдстрем он женился, когда ей было девятнадцать, светлые волосы она тогда носила «лесенкой». Лэндон видел старые выцветшие фотографии: его мать стоит на возвышении, рядом молодежь. Она, бесспорно, была первой красавицей в Бей-Сити, и от ухажеров не было отбоя — так она рассказывала Лэндону много лет спустя. Однако выбрала она его отца — он показался ей человеком серьезным и куда более зрелым, чем остальные. Лэндон, рассеянно слушая дочь среди гомона а музыки, ворошил эти давно ушедшие времена. Наверное, Джим Лэндон покорил мать своей серьезностью. Натуры беспечные часто тянутся к натурам суровым, возможно, путая при этом глубокомыслие с глубиной, надеясь, что их собственная игривость будет как-то уравновешена. Взять, к примеру, этого Чемберлена. Лэндон поймал себя на том, что внимательно изучает его бледное сосредоточенное лицо, тяжелый, как у Савонаролы, нос, тонкие губы, зловещие усы. Лицо фанатика. Его мрачная и пасмурная красота говорила о желчности и тщеславии. Он знал, что нравится женщинам, и любил бросать на них хмурые взгляды. Совершенно ясно, что Джинни узрела в нем какую-то глубину, хотя не исключено, что он просто-напросто брюзга, вечно недовольный щенок, которого способно расшевелить лишь негодование. Сейчас вид у него был глуповатый. Может, оттого, что хочет спать. Лица с жесткими чертами, как у него, должны быть все время напряжены, иначе они расклеиваются и огрубляются. Чемберлен без особого внимания слушал трескотню Джинни насчет ее дедушки, как тот играл с ней, когда она была совсем девчонкой. Он так многому ее учил, часто прекрасному и настоящему. Все это, конечно, был вздор, втирание очков себе самой. Ее дед никогда не уделял детям много времени. Этот угрюмый, живший в каком-то напряжении человек был слишком поглощен библиотечными книгами и витающей вокруг него тишиной. Позднее Лэндон пришел к выводу, что он затаил на своих детей обиду. Он истлел во многом по их вине, из-за них он упустил свой главный шанс. После смерти Билли общаться с молодежью стало для него пыткой. В их присутствии ему казалось — сама своенравная жизнь отчитывает его.