Кармалюк - Владимир Канивец

Главнокомандующий 1-й русской армией граф Остен-Сакен, боясь, как бы крестьяне не примкнули к восставшим, обнародовал «Объявление о действиях противу мятежников в губерниях Киевской, Подольской и Волынской». Граф Остен-Сакен в этом «объявлении» призывал «захватывать и представлять начальству» восставших поляков, обещая, что крестьяне «никогда уже не будут принадлежать тем помещикам, которые восстают против законной власти». Крестьяне, увидев в этом «объявлении» обещание освободить их от крепостной неволи, начали оказывать всяческое содействие русским войскам.

Но когда восстание было подавлено, Николай I простил панов, добровольно отдавшихся в руки властей, и вернул им конфискованные имения вместе с крепостными. Паны начали жестоко мстить своим хлопам за их, как они говорили, «зраду». Положение крестьян стало значительно хуже, чем оно было до восстания. Это вынуждены были признать даже власти. «Крестьяне греко-российского вероисповедания, — писал генерал-губернатор Бибиков, — после отдания многих из них возвратившимся помещикам, вытерпев жестокое преследование и не получив за свои заслуги ни малейшего со стороны правительства возмездия, начинают приходить в совершенное к оному охлаждение».

Признание это очень знаменательно. Крестьяне перестали верить в то, что высшие власти — ив первую очередь царь — помогут им освободиться от ненавистного ига панов. Они начинают более активно выступать против своих угнетателей.

О восстании 1830–1831 года Ф. Энгельс писал, что оно «не было ни национальной революцией (оно оставило за бортом три четверти Польши), ни социальной или политической революцией; оно ничего не изменяло во внутреннем положении народа; это была консервативная революция».[23]

Во время восстания Кармалюк сидел в Литинском замке. Восстание отодвинуло его дело на второй план, и оно тянулось полтора года. Привлечено к нему было шестьсот шесть мужчин и двенадцать женщин. Губернатор торопил суд с вынесением приговора. Литинские чиновники совершенно закопались в деле и не знали, как свести концы с концами. Кармалюк давно уже стал личным врагом всех этих земских судей, подсудков, секретарей, заседателей, стряпчих и писарей. Они корпели день и ночь, а в награду за свой труд получали выговоры от высшего начальства. Снова ругали генерал-губернатора Бахметьева, который в 1818 году не утвердил смертный приговор Кармалюку. И что больше всего угнетало чиновную братию — это бесполезность их труда. Допрашивают они, пишут протоколы, судят, тратя на это по полтора года, выносят, наконец, приговор, а проходит несколько месяцев, и Кармалюк вновь появляется в родных местах. И все нужно начинать сначала.

— Нет, я сойду с ума от этого дела, — говорил судья Родзеловский, приходя в отчаяние от новой взбучки губернского начальства. — Все торопят, все требуют тысячи сведений, забывая, что у нас нижний земский суд, а не головной губернский. А о самоскорейшем и точном требовании нашем о высылке другими судами лиц для дачи очных ставок никто не проявляет должной озабоченности.

— Это точно! — подтвердил секретарь Муржинский. — Я несколько напоминаний отправил в Могилевский суд, в Летичевский, житомирскому исправнику, и все нет ни ответов, ни нужных для окончания следствия людей.

— Так предварите еще раз все сии места, что если не пришлют нам исполнительных по сему предмету рапортов в пятнадцать дней, то в прекращение бесполезной переписки посланы будут на счет их нарочные, на что имеется указ губернского правления. Отнеситесь и в Волынский суд, дабы они тоже в самопоспешнейшем времени удовлетворили все наши требования. Ах, с каким удовольствием я приговорил бы этого Кармалюка к виселице!

— Что делать, — вздохнул секретарь, — нет такой статьи в уголовном кодексе.

— Но все равно: я буду настаивать перед головным судом о принятии решения передать дело — а оно вполне заслуживает этого — в комиссию военного суда. Он ведь опять сказывался рекрутом и, пользуясь правами оного, сумел уйти.

Эта мысль — переправить как-то дело в комиссию военного суда и приговорить Кармалюка к смертной казни — все настоятельнее обсуждалась в Литине и в Каменец-Подольске, по мере того как следствие подходило к концу. Власти хотели на этот раз во что бы то ни стало окончательно расправиться с Кармалюком. Шестнадцать месяцев Кармалюк сидел в Литинском тюремном замке, прикованный цепью к столбу. До него тоже дошли эти намерения начальства, и он понял: если не убежит, то придется идти на эшафот. Столько времени его держат на цепи, в одиночной камере — с ним находился только один арестант, который был, по сути дела, помощником надзирателя, — не за тем, чтобы отправить в Сибирь и опять дать возможность вырваться на волю. Но нет! Он должен уйти на волю, а не на эшафот!

Незадолго до суда Кармалюк стал неузнаваем. Молился, пел религиозные песни, с раскаянием приступил к исповеди, что несказанно обрадовало протоиерея Левицкого, постоянно увещевавшего его. Кармалюк говорил, что чует приближение смерти. Он почти не ел и все стоял на коленях да бил поклоны.

— Ага, проняло окаянную душу! — злорадствовал начальник тюрьмы. — Прохватило. То ли еще будет, когда ты, разбойник, предстанешь пред судом всевышнего!

— Молись, молись, сын мой, — одобрительно повторял поп. — Бог милостив. Он простит тебе грехи твои, ежели ты чистосердечно откроешь суду все противузаконные деяния свои.

Кармалюк на всех очных ставках — с кем бы они ни были — неизменно отвечал одно: не видел этого человека и не ведаю, кто он такой! А на допросах заявлял, что к тому, что он уже показал, добавить нечего. И когда в нем заметили такую разительную перемену, опять начали вызывать на передопросы. Так, 23 октября «при священническом увещевании» Кармалюк согласился отвечать на вопросы. Дабы польстить самолюбию протоиерея и тем самым добиться с его помощью снятия цепи, он каждый ответ начинал так:

— Как наставлял меня отец святой…

«Святой отец» был на седьмом небе. Но Кармалюк, хотя и стоял перед следователями, впервые покаянно опустив голову, на вопросы отвечал, как заметил после допроса сам протоиерей, словоблудно. Говорил много и, казалось, обстоятельно, но пусто. К тому, что он уже показал на первом допросе, добавил только, что до села Чешек через заставу провез его шляхтич. Как его прозывают — не помнит, а помнит только, что он в тот день возил заседателя. В трактовой корчме, отстоящей от Чешек не более как в трех верстах, он прожил шестеро суток, ожидая лучшей дороги. «Оттоль же прибыл в мурованную зофиопольскую корчму, затем пошел ночью в селение Синяву. Тамо еще две ночи скрывался помимо ведома хозяев, поколь нашел дом Блажкуна…».