Три песеты прошлого - Висенте Сото

— Что это? — в ужасе спросил он.

Было уже за полночь, и они пришли только вдвоем (заранее было оговорено: никто из родных Бернабе, кроме него самого, не будет знать, где спрячется дядя Ригоберто) . И дядя Ригоберто опустил взор и склонил голову, как и перед уходом из дома Бернабе, где все на него уставились — на его огромный горб, в котором он таскал свою жизнь, свою заботу и свою надежду. (Все его окружили, судили-рядили. Сокрушенно и не без насмешек. Как он это потащит? Как? Кому-нибудь со стороны покажется, что мешок набит бомбами. Или мертвыми головами. Или тыквами. Но никто не подумает, что там духовые инструменты. И все же. Он готов умереть. И умрет, скажи ему об этом. Родственники ломали руки. А Висенте лишь сказал:

— Ну пошли?

И они пошли. Висенте впереди, за ним — дядя Ригоберто, согнувшийся под тяжестью своих забот и своих надежд.) И когда отец спросил, что это такое, Висенте ответил:

— Это трубы.

— Трубы?

Тогда дядя Ригоберто, не поднимая глаз, пояснил:

— Только чтоб я мог посмотреть на них. Только потрогать. Только для этого.

Вошли в квартиру. Дяде Ригоберто пришлось нагнуться: мешок задевал за притолоку. Мать Висенте и тетя Лоли смотрели как зачарованные. И Висенте, забыв о своих страхах и своей роли взрослого человека, окончательно убедился в том, что сказочное приключение, вычитанное в романе, тонкими, но прочными нитями связано с его жизнью. Никогда еще, начиная с ранних школьных лет, не смотрел он на этого одетого в черное молчаливого гиганта так, как смотрел теперь. С таким восхищением, с таким восторгом.

11

Уже выпили и по чашечке кофе, и по рюмке, и по другой, но никто из-за столика не вставал, и Вис не знал, что ему делать, а в отдельные минуты не знал, что он собой представляет, ему казалось, он спит или где-то далеко отсюда, потому что он плотно поужинал и вино здесь совсем недурное, в обеденном зале гостиницы полно народу и очень шумно, кроме постояльцев, сюда приходят и местные жители целыми семьями — в одном углу работает телевизор с большим экраном, показывают что-то историческое: много французских париков, много карет, много фехтовальщиков, а в другом углу зала, по диагонали, там, где расположились друзья Виса, можно было увидеть импозантную фигуру Бофаруля, закутанную в черно-белый клетчатый плед (не хочу больше мерзнуть, заявил он), а тут же рядом — людей, одетых не теплей, чем на теннисных кортах, Бофаруль шумно смеялся по любому пустяковому поводу вместе с двумя итальянцами, говорившими по-валенсийски, и двумя валенсийцами, говорившими по-итальянски, и из бара доносились звуки проигрывателя-автомата, звуки растреклятой музыки, дубасившей по вискам: бум-бум-бум — так, что голова раскалывалась, Бофаруль же все время менял парики, никуда не уходя, совершенно незаметно, стоит отвернуться на мгновение, вот он поднес к носу Виса уголок своего пледа: ну как, пахнет? Действительно, от пледа исходил какой-то одуряющий резкий запах, одеколона и еще чего-то, чего же? Кошачьей мочи, заявил Бофаруль, это все Каровиус! И он не то горько смеялся, не то плакал от восхищения, ненависти, любви и отчаяния, как-то очень мудрено не то плакал, не то смеялся, поясняя, что он как-то оставил плед в раскрытом чемодане на полу, и этот сукин кот, вы только подумайте — италоваленсийцы тоже захотели понюхать, не говоря уже о том, что они все время хотели пить коньяк, ром, сухой и сладкий, и хинную, и все, что стояло у них на столике и у нас — столики давно были сдвинуты, и все пили рюмку за рюмкой — итальянцы, Бофаруль и, конечно, Кандидо, даже Кандида — надо же, я тоже выпью, подайте и мне, — и Бла: а что же Вис? А Вис: да ничего, ведь Бофаруль и Бестейро… Нет-нет, не то — бум-бум-бум-бум.

Нет, я не сплю. Меня лихорадит. Чуточку. Вот теперь, теперь я чувствую, что лицо мое пылает. Обветрилось. Такой насыщенный был день, столько волнений. Лихорадка нетерпения — вот что со мной такое, я знаю, он здесь, ждет меня в баре, но как исчезнуть, как? Нельзя, чтобы видели, как я уйду с ним. Ради него нельзя. У меня в номере есть бутылка виски. Я точно помню. Большая бутылка "Тленфиддиш”. Чуть не литровая. Около этого. В Лондоне я сунул ее в чемодан и подумал: кому-нибудь подарю. Но когда с кем-то встречаешься, забываешь о виски, а когда ты с бутылкой, забываешь обо всех на свете. Принесу-ка я ее сюда и всех свалю. Им уже много не надо. И тем положу конец веселью. Кончится всеобщим наркозом.

Вис встал, вышел. В небольшом холле облегченно вздохнул: здесь потише.

Его одолевали впечатления дня — с утра я только и делал, что смотрел на могилы и расстрелы да разговаривал с расстрелянными, именно так: разговаривал с расстрелянными, — вот в таком настроении пребывал Вис.

— Испания любит шум, — сказал он и начал не спеша подниматься по лестнице. — Шум у нас везде к месту. В испанской семье, на испанской улице, в испанском автобусе. В торговых домах, в испанских кортесах.

У двери своего номера Вис остановился.

— Неплохо было бы заглянуть в бар и убедиться, что… Да нет, он, безусловно, там!

Яростно рванул дверь, схватил бутылку и вернулся в обеденный зал.

Спустя немного времени все, в том числе италоваленсийцы — оказывается, они приехали в Вильякаррильо поохотиться, не добыли ничего, ни тебе пичужки, но зато съели великолепного agnello[56], Кандида переспросила: что съели? И Бофаруль ответил: ягненочка, ягненочка, — кто-то сказал: mamma mia, — а Кандида все свое: да что же они такое съели? — тут Кандидо воскликнул: черт подери, он же тебе сказал, — все они нестройной толпой поднимались по лестнице, у всех номера оказались в одном коридоре на одном этаже, они сбились в кучу — тихонько смеялись и шикали друг на друга, люди спят, — а Вис выходил из себя: чего бы я не дал, чтобы они сейчас же разошлись, а то Кандида все еще допытывается, чем это пахнет от пледа, а Бофаруль говорит, что, мол, этим сукиным котом Каровиусом, — а та опять: каким, каким сукиным котом? — а Кандидо опять свое: да тебе же сказали, черт подери, — а один из итальянцев сказал другому: да ты bufaretto[57], — другой возражал: кто, я? — и смеялся, а Бофаруль говорил: tutti, tutti bufaretti[58], — а Вис думал: это уж такое свинство, что я готов убить… — и опять пошла речь о том, что съели agnelletto, и опять Кандида переспросила: что, что? Но наконец кто-то во весь голос сказал по-каталонски:

— Пошли спать, друзья.

И тут компания тихонько и быстро разошлась по своим номерам.

Музыка все еще дубасила — бум-бум-бум-бум, — но уже издалека, приглушенно, это еще куда ни шло.

Проведя еще минуту в мучительном нетерпении, Вис сказал:

— Я пойду, Бла. Ты знаешь…

— Знаю, иди.

— Сейчас. Все прекрасно. Значит…

Но Вис сказал это отсутствующим тоном, а сам все не решался пойти, и Бла подтолкнула его к двери:

— Готов? Иди же.

— Значит, минут через двадцать позвони и, если меня там не окажется…

— Иди спокойно, если тебя там не окажется, позвоню еще через три минуты, а если и тогда…

Тут Вис обнаружил, что все еще держит в руке бутылку "Тленфидциш” — черт побери, они ее почти опустошили, — и он приложился к ней на прощанье, потом поцеловал на прощанье жену, заметил, что она смотрит на него как-то нехорошо, холодно, она забрала у него бутылку, подала ему пальто и выставила за дверь, он надел пальто и быстро сбежал по лестнице, так что чуть не налетел на конторку дежурного администратора — слава богу, никто меня не видел, — зашел в бар и сделал знак слегка прихрамывающему (не) знакомцу, тот стоял спиной к стойке, внимательно наблюдал за дверью, и они вышли на улицу, вернее, на шоссе — гостиница стояла у шоссе на самом краю городка, — и слегка прихрамывающий (не) знакомец сказал:

— Значит, вы идете?

— Идемте, — ответил Вис.

Он уже не ощущал холода, и нисколько не чувствовал себя усталым, и снова зачарованно смотрел на звезды, а они слепили его, и он спотыкался о них и трогал их руками, но они ускользали, а слегка прихрамывающий (не) знакомец меж тем сказал:

— Здесь недалеко.

И они вошли в город и стали плутать по улицам. Вис понимал, что никогда не сможет запомнить их, и не старался запомнить. К тому же он не знал, зачем ему их запоминать. Ему больше нравилось идти по звездам, хотя он то и дело спотыкался, так что время от времени слегка прихрамывающий (не) знакомец говорил: осторожно, осторожно, — и наконец они пришли. Пришли после бесчисленных подъемов и спусков. В мерцании пробивающегося меж домов звездного света Вис подумал, что еще не поздно уйти, но, пока он думал, дверь открыли изнутри, слегка прихрамывающий (не) знакомец попробовал улыбнуться ему, но не смог и опустил голову. Вис вошел. Внутри пахло деревенским домом. Хлебом. Дровами. Деревенским домашним ночным теплом. Как будто здесь уже спят. И пробудятся под дребезжание жестяного будильника. Вот бы мне так, я будто всю жизнь прожил здесь и без ума от такой жизни. В прихожей было темновато: тускло светилась лишь лампочка над входной дверью, а у старухи лицо было такое бледное, что в полутьме первым бросалось в глаза, — кажется, она мне улыбается так же испуганно, как тогда, когда слышат будильник, — и старуха тихонько сказала: