Понедельник - день тяжелый - Аркадий Васильев

— Привык, окаянный, к валу!..

Распотрошив упаковку, Кузьма Егорович первым делом вытащил «вложение» и спрятал его в свой брезентовый портфель. И тут его снова охватило раздумье: «Может, оставить? Человек Каблуков небогатый, может, и соблазнится? Нет, не соблазнится. И вообще лучше его в наши дела не впутывать. Пожалуй, еще по мордасам надает и в милицию сволочет». И Кузьма Егорович принялся за работу.

Отодрать портрет Анны Тимофеевны оказалось невозможным. Сосков на самом деле не пожалел казеинового, самого лучшего клея.

— Оставайся, — решил Стряпков. — Тебе же хуже, заклею тебя Каблуковым…

Но заклеить оказалось нечем, Бутылочка с клеем простояла все воскресенье, клей засох, а так как он был собственного горпромсоветовского производства, то из него нельзя было выдернуть даже кисточку. Помучившись, Стряпков стал обладателем сломанной палочки.

Он пошел по другим комнатам. У Соловьевой клея никогда не водилось, в плановом отделе бережливый заведующий держал бутылку в тумбе письменного стола…

А время шло. Могли появиться свидетели. Гениальные мысли всегда, говорят, приходят неожиданно, без предварительного уведомления. Стряпков вспомнил про черный хлеб, захваченный из дому вместе с остальной снедью: «Дурак! Давно бы надо. Забыл, что ли, как мальчишкой змей склеивал!»

Кузьма Егорович разгладил ладонью портрет Каблукова.

— Сейчас, голубчик, я тебя присобачу! Первый сеанс продержишься, а потом я тебя, урода, намертво пришпандорю… Постой временно у стенки, чтоб тебя не сглазили. А когда руководитель пожалует, я тебя поверну, чтобы он сразу почувствовал…

Захлопали двери. Прозвенел где-то на втором этаже первый телефонный звонок. Начинался рабочий день.

Яков Михайлович пришел с небольшим опозданием. Несмотря на теплое, ясное утро, обещавшее жаркий день, Каблуков был в костюме из темно-синего бостона, из-под пиджака, застегнутого на все пуговицы, виднелась голубая сорочка с бордовым галстуком. Этот наряд, который Яков Михайлович надевал не больше пяти-шести раз в год, в особо торжественные дни, завершала шляпа, правда, не на голове, а в руке. Из нагрудного карманчика торчала расческа будуарно-розового цвета и авторучка «Союз», пегая, как мыльница.

Заведующий производственным отделом Любашин при виде Каблукова развел руками и не удержался, спросил:

— Чего это ты сегодня так выпендрился? Именинник, что ли?

И, не зная, какой опасности он себя подвергает, добавил:

— Слышал? Братец снова за море-океан улетел. А про наши дела слышал? Про Христофорова?

— И слышать не хочу! — обрезал Каблуков. И проследовал в свою комнату, где его с нетерпением ожидал Стряпков.

— А я думал, вы прямо к себе пройдете, — с заговорщицким видом сказал Кузьма Егорович.

— Неудобно. Надо решение получить, издать приказ о моем вступлении в должность. Насижусь еще…

Весь горпромсовет гудел о ночных событиях. Все уже знали о смерти Христофорова, о том, что Кокин сам явился в милицию. А Стряпков все увивался возле Каблукова.

— Вы, как всегда, правы, Яков Михайлович! Я тоже подумал: действительно неудобно сразу ее кабинет занимать. Скажут: «Обрадовался! Дорвался до власти!» Я бы на вашем месте здесь до окончания ремонта посидел. Это, знаете, произведет впечатление.

— Я подумаю. Обменяюсь мнениями с Солодухиным. Партийного руководителя в таких сложных случаях обходить нельзя, неудобно…

— Вы опять, как всегда, правы…

Стряпков оглядел собеседника и развел руками:

— Ну знаете, вы сегодня выглядите на пять с плюсом… Я бы сказал, гораздо представительнее Петра Михайловича…

Каблукова даже передернуло:

— Сколько раз вам надо объяснять, Кузьма Егорович, что я не люблю, когда по каждому пустяку треплют имя Петра Михайловича.

Сообразив, что, кажется, сказал лишнее, Яков Михайлович добавил:

—. К чему злоупотреблять его высоким положением?

Кузьма Егорович тоже решил поправиться:

— Я ведь только про наружность. Про внешний вид…

Каблуков, желая уйти от неприятной темы, сманеврировал:

— Что за штуковина?

Стряпков объяснил:

— Знаете Стеблина? Талантливый человек!.. Кстати, Яков Михайлович, надо будет его в штат зачислить. Это его новое произведение — «Дары земли». Я думаю, на областную выставку надо будет послать. Вы посмотрите, какой орнамент…

Хитрый Кузьма Егорович повертывал вазу медленно, а потом рывком крутнул ее, я перед изумленным Каблуковым предстало его собственное лицо.

— Ну как? Что скажете, Яков Михайлович?

Каблуков внимательно, изучающе посмотрел сначала на свой портрет, затем на Стряпкова и отошел к своему столу. Кузьма Егорович, улыбаясь, стоял около «Даров земли».

Каблуков заговорил. Медленно, веско, обдумывая каждое слово:

— Вот что я вам скажу, Кузьма Егорович! Уберите немедленно эту дрянь. За кого вы меня принимаете? За дурака? Что вы из меня культ личности делаете?

— Яков Михайлович! Это ведь по-дружески.

— Какой я вам друг? Убирайте это безобразие ко всем чертям!..

Голос у Каблукова окреп. В нем появились властные нотки.

— Вы думаете, я на такую дурацкую удочку попадусь? Вы в двадцать одно играете? Если набрал двадцать — хорошо, двадцать один — отлично. А если двадцать два? Как это называется? Перебор! Понимаете — перебор! А я перебора не допущу…

В Стряпкове вдруг проснулись остатки человеческого достоинства:

— А что вы на меня кричите? Не хотите — не надо. Пустим в продажу. С руками оторвут. Но кричать я вам на себя не разрешаю. И терпеть ваших криков не буду…

В комнату вошла Анна Тимофеевна.

— Что у вас тут происходит? Почему такой шум?

Стряпков, закрыв вазу спиной, огрызнулся:

— А вам какое дело? Вам-то, собственно говоря, что тут надо?

— Собственно говоря, мне вы не нужны. Но кое-кому вы очень необходимы. А вот к вам, Яков Михайлович, у меня дело. Я была сейчас в исполкоме. Меня ознакомили с проектом решения…

Каблуков сел, уверенно положив руки на стол.

— Я знаю…

— Знаете? Странно. А Завивалов просил меня сказать вам, что он проект задержал. Хотел вас познакомить. Я ему объяснила, что вы тут ни при чем и что выговор за это надо объявлять не вам, а Родионову…

— Какой выговор? Кому?

— Вы же сказали, что все знаете… Стряпков! Куда вы? Подождите. Вы понимаете, Яков Михайлович, какая неприятность. В пионерские лагеря вместо стаканов заслали пивные кружки…

Анна Тимофеевна рассмеялась,

— Поняли? Пивные кружки. С меркой — 0,5. Завивалов доложил начальству. Начальство решило, что за это надо по меньшей мере выговор. Хотели вам, но виноват Родионов. Это он перепутал… Яков Михайлович! Что с вами?

— Ничего, ничего. Я сейчас приду…

Не взглянув на Стряпкова, Каблуков с достоинством вышел из комнаты. Только теперь до Кузьмы Егоровича дошло, какую невероятную оплошность он допустил. Айна Тимофеевна могла каждую секунду подойти к вазе, увидеть портрет Каблукова. Надо было выкручиваться тут же, немедленно.

Соловьева взялась за ручку двери.

— Зайдите ко мне.

— Слушаюсь, Апиа Тимофеевна. Какие документы прикажете взять?

— Ничего не надо. Что это у вас там за странный артикул?

Стряпков заюлил, стараясь прикрыть задом амбразуру «Даров земли». Но Соловьева уже успела увидеть портрет.

— Дайте я посмотрю…

Она расхохоталась.

— Здорово! Это вы Каблукову подарок приготовили? А я и не знала, что вы так дружно живете… Что же у него, юбилей какой?

Стряпков решился: «Эх, была не была!» И сорвал приклеенный хлебным мякишем портрет Якова Михайловича.

—: Извиняюсь, это, так сказать, маскировочный материал. С днем рождения вас, дорогая Анна Тимофеевна.

Анна Тимофеевна снова взялась за ручку двери. Строго сказала:

— Зайдите ко мне. Вас там ждут,

И, не сдержав гнева, добавила:

— Я предполагала, что вы жулик. Но вы, оказывается, еще и дурак… извините.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ,

заключительная, в которой содержится письмо автора к редактору

Дорогой друг!

Прочитав мою рукопись «Понедельник — день тяжелый», прислали мне перечень ваших замечаний и поправок. Между прочим, вы написали: «Читателю будет неясно, что же случилось дальше? Анна Тимофеевна, дав свою оценку Стряпкову, по-видимому, ушла. А что дальше?»

Прежде всего, мне хочется ответить на ваше замечание, что «читателю будет неясно». Извините меня за резкость, но мне кажется, говорить от имени читателей вам не следует, таких полномочий читатель вам не давал. А у нас, к сожалению, бывает так. Обсуждают какое-либо произведение — новую пьесу, поэму, кинофильм, роман, — поднимается гражданин, попавший на обсуждение по недоразумению, и начинает выдавать себя за полномочного представителя широких читательских и зрительских масс: