Деревянные башмаки - Казис Казисович Сая

Я свернул огромный лист в кулек, напоминающий колпак гномика, снял ружье и залез на вишню.

Ночь стояла такая светлая, что даже ягоды можно было собирать, как днем. Сначала я ссыпал вишни в шляпу, которую зажал в зубах, а потом, спустившись с дерева, пересыпал их в кулек, снова закинул за спину ружье и по-кошачьи стал подкрадываться к девичьему общежитию.

Если дверь будет заперта, возьму из сарая лестницу и влезу в окно. И скажу, присев возле кровати, тихо-тихо: «Степуте, а я тебе вишен принес…» А потом, не дожидаясь, пока она совсем проснется, нежно поцелую ее в щеку и назад — в окно или через дверь. Может статься, Вишенка поначалу подумает, что все это ей приснилось, зато потом обнаружит мои ягоды… А назавтра я стану отпираться точно так же, как она: «Нет, я знать ничего не знаю…»

Странная вещь: на вишню вскарабкался проворнее белки, а тут ступеньки как давай скрипеть, словно на плечах я тащил бычка-двухлетку. Хорошо еще, дверь общежития не заперта — значит, обойдусь без лестницы. Только нужно постараться ступать потише, совсем неслышно. А если кто-нибудь в комнате заметит, что посреди ночи туда забралось какое-то пугало огородное, я тут же опрометью прогрохочу по ступенькам вниз. В темноте меня не узнают. Только бы не успели свет включить…

«И чего вы, полы, расскрипелись, чтоб вам пусто было! Днем небось не сприпите?..»

По стенам комнаты, где спали девушки, стояло двенадцать кроватей, посредине — длинный, покрытый зеленой бумагой стол. Низко над ним висел абажур, и я тут же смекнул: выкручу лампу, чтобы никто не смог неожиданно включить свет, и тогда смогу спокойно осмотреться, поискать, из-под какого одеяла виднеется головка Степуте. А то ведь можно в спешке поцеловать и не ту…

Я осторожно положил вишни на стол, потому что одной рукой лампочку не выкрутить — нужно же патрон придерживать.

Однако лампа была выкручена. Может, выключатель испортился или кто-нибудь из девушек не захотел нажимать на кнопку и выкрутил — что толку гадать. Важно, что из всего этого вышло. Не успел я прикоснуться к этой окаянной лампочке, как вдруг вспыхнул свет — точно обухом по голове.

В себя я пришел только внизу, у столовой. К счастью, девушек, судя по всему, эта короткая вспышка не разбудила — наверху было тихо.

Ничего не поделаешь, успокаивал я себя, вот нарву когда-нибудь ночью слив, преодолею страхи и все равно поцелую Степуте. А сейчас назад, в ложбину. Вдруг там уже воры гусеницами в ветвях шарят или ползают по грядкам с помидорами.

Пока я обходил сад и огород, небо посветлело, тревога улеглась, и сон заманил меня в теплицу. Боясь крепко уснуть, я устроился как можно неудобнее: не лег, а сел, обняв ружье, и низко надвинул на глаза шляпу.

Проснувшись, я решил, что поспал всего несколько минут, потому что мне даже не успел присниться сон. Но что это? Вокруг светло, припекает. Вот черт! Да ведь солнце уже сияет над самой крышей теплицы! А между прочим у некоторых воришек есть голова на плечах, знают, как сладок утренний сон…

Сердце у меня бешено забилось… Я выскочил наружу и стал осматривать все вокруг: не примята ли росистая трава, не натрушено ли под яблонями листьев. И вдруг спохватился: вроде чего-то не хватает… Ружье! Где мое ружье?! Неужели оставил его в теплице?

Нет. Напрасно ворошил я солому — ведь прекрасно помнил, как обнял его, стиснул коленками. Значит, меня бессовестно ограбили. Куда податься, что делать? Ведь рано или поздно все равно придется признаться. Чем не кот, которому мыши во сне усы обгрызли!..

На сердце навалились такой стыд, такой страх и досада! Я пошел к речке, умылся и стал прикидывать на свежую голову, что мне сказать Вайткявичюсу. Какие-то негодяи подкараулили меня и отобрали ружье. Ведь могло так случиться? А почему бы и нет? Я давай брыкаться, они меня за ногу, я — в крик, а они меня — по шее, по шее, и вот уже я, как сказал поэт, «лежу и на звезды гляжу»…

— Ясное дело, им тоже досталось… — потупившись, похвастался я завхозу. — Только ружье они все равно утащили, черти полосатые.

Вайткявичюс, с лица которого не сходила кривая улыбка, уставился на меня — все вроде бы соответствует истине: пола моей шинели только что разодрана, пуговица вырвана с мясом, на щеках свежие царапины. Я понаделал отметин на теле и одежде гораздо больше, но управляющему, видно, и этих было достаточно.

— Так чего же ты так долго молчал? — пожурил он меня. — Я бы милицию на ноги поднял, собаку бы привели…

— Не хотелось будить вас спозаранку, — ответил я.

— Ага… — Вайткявичюс подошел ближе, колокольней вырос надо мной и так припечатал своим взглядом, что, казалось, полы просели. — Ага… — снова уяснив для себя что-то или чему-то удивившись, повторил он. — Видал, как здорово у нас с тобой мысли совпали: ты меня не хотел будить, а я тебя…

Не успев еще сообразить, что он хочет этим сказать, я почувствовал, как у меня багровеют уши.

— Вы — меня будить?.. Когда? Где? — пожал я плечами.

— Да в теплице. Дрыхнет под шляпой, точно гриб под листом…

Краска от ушей разлилась дальше, по всему лицу, я покрылся испариной.

— Короче говоря, с сегодняшнего дня спи-ка ты, друг любезный, в своей постели, как и раньше, — сказал, как отрезал, завхоз.

— Выходит, и ружье — вы?.. — решился спросить я, опасаясь, как бы мне не пришлось отвечать за пропажу.

— Ты что, глаза до сих пор не продрал? Не видишь? — и Вайткявичюс показал в угол, где и в самом деле стояла у стены моя двустволка. Увидя мой обрадованный взгляд, он смягчился: — Ступай, попроси, чтоб девочки тебе пальто заштопали…

Вот так я и распростился со своей первой службой. И не столько я сожалел о ночных дежурствах, сколько о том, что в ту последнюю лунную ночь не поцеловал Степуте — Вишенку. А ведь больше таких вот ночей, с вишнями, пожалуй, не будет.