Елизавета I - Эвелин Энтони

9 июня 1566 года Мария Стюарт родила во дворце Холируд ребёнка. Это был мальчик, и ничто в мире, куда явился маленький принц, не напоминало о тех ужасных событиях, из-за которых несколько месяцев назад он мог и не родиться. Страдания шотландской королевы во время родов не поддавались описанию; вместе с ней во дворце .пребывали её брат лорд Джеймс, а также верные ей лорды Хантли, Мар, Кроуфорд и граф Арджилл, которые, по-видимому, примирились друг с другом. Те, кто убил её секретаря и угрожал смертью ей самой, были изгнаны из Шотландии с запретом возвращаться под страхом смерти, а тот, кто стоял во главе заговора и предал сначала свою супругу, а затем и своих друзей, уныло слонялся по своим покоям; ему не было разрешено ни присутствовать при рождении своего ребёнка, ни являться на глаза Марии Стюарт, для которой каждая встреча с ним была сущей мукой. Дарнли был обречён, и он это понимал. После той страшной ночи она одурачила его обещаниями и, зная о его трусости, уверила его, что Мортон и Рутвен вот-вот его убьют, но если он покается перед ней и поможет ей бежать, она простит его и они начнут всё сначала.

Теперь он понимал, что она лгала ему, и в настоящий момент он оказался между двух огней: его одинаково яростно ненавидели и шотландские лорды всех партий, и королева. У него не было друзей, никого, кому он мог бы довериться, и когда он услышал, что родился сын, то окончательно потерял самообладание и расплакался от жалости к себе.

Дарнли думал, что хорошо знает Марию, но оказалось, что это не так. Он знал, что она вспыльчива, переменчива и склонна действовать под влиянием внезапных порывов любви и ненависти, но с ним она была холодна и обращалась с уничтожающим презрением. Она с распростёртыми объятиями приняла своего брата-предателя Джеймса и вернула ему свою милость, как будто он не был причастен к убийству Риччио; она прощала своих врагов налево и направо, за исключением тех, кто в ночь этого убийства ворвался к ней в комнату. В устремлённом на него взгляде её раскосых переливчатых глаз он читал только одно — она обрекла его на смерть так же, как он обрёк на смерть её несчастного секретаря. Страдания Дарнли ещё больше усугубляло то, что он не представлял, какая именно кара ему уготована и когда она его постигнет. Помимо страха и жгучего комплекса неполноценности, его терзала ревность, пронизывавшая расстроенный пьянством и развратом мозг всякий раз, когда он видел, какое у Марии Стюарт лицо, когда она разговаривает с графом Босуэллом. В ночь побега из Холируда Босуэлл посадил её на коня позади себя и с тех пор сопровождал её повсюду, похожий на грозную хищную птицу, присевшую на горный утёс. Мужественная натура этого человека, грубого и беспощадного, но остававшегося верным Марии Стюарт с первого дня её царствования, казалось, заполнила весь дворец подобно тому, как его солдаты заполнили столицу Шотландии. Всё, что осталось у Дарнли, это инстинкт самосохранения, и он подсказывал ему, что Мария Стюарт влюблена в Босуэлла и тому это известно. Каждый её взгляд и жест красноречиво свидетельствовали о том, что она от этого человека без ума.

Казалось, этого не видел никто, кроме Дарнли. Радостная атмосфера, воцарившаяся в Шотландии после рождения наследного принца и празднества по случаю его крещения, крестной матерью на котором была не кто иная, как коварная Елизавета Английская, ослепили всех, кроме Дарнли, а его никто не слушал; всякий, кто посмел бы с ним заговорить, попал бы в немилость к королеве. А Мария Стюарт действовала умно — достаточно вспомнить, что она попросила свою соперницу и врага крестить своего сына. Тем самым она заставила английскую королеву стать своим другом хотя бы внешне и объединила католическую и протестантскую фракции в Шотландии вокруг трона, у которого теперь был наследник мужского пола.

В сентябре Мария Стюарт вызвала к себе брата и советников и прямо спросила их, каким образом ей можно развестись с человеком, который внушает ей такое отвращение, что она не в силах находиться с ним в одной комнате. И брат, и советники теперь выразили ей всемерное сочувствие и, по словам некоторых очевидцев, предложили избавить от юридической казуистики, умертвив Дарнли. Королева наложила на это запрет, но Дарнли ей не поверил; он заявил, что намерен покинуть Шотландию, и она заставила его явиться на заседание государственного совета и взять свою угрозу назад. Он знал: она поступила так лишь потому, что за границей он мог бы ей навредить или отправиться в Англию и молить Елизавету о прощении. Мария не могла дать ему свободу до развода или до того момента, когда лорды ослушаются её и покончат с ним.

Дарнли был настолько опозорен, что не смог воспользоваться даже тем, что эти же лорды — в особенности лорд Джеймс — теперь завидовали возвышению Босуэлла не менее сильно, чем ранее возвышению Риччио. Когда его жена помиловала убийц Риччио и разрешила им вернуться в Шотландию на Рождество, его охватило такое отчаяние, что он впал в полную апатию. Эта апатия перешла в болезнь, которая оказалась оспой. Больного Дарнли отправили в дом, стоявший за пределами Эдинбурга; это жилище выбрала для него королева, которая не желала подвергать опасности заражения маленького принца Иакова. Дарнли терзала лихорадка и страх; именно страх заставил его валяться в ногах у женщины, которая некогда питала к нему такую слепую страсть. Её сердце было единственным во всей Шотландии, которое он ещё мог надеяться тронуть. Дарнли велел передать Марии Стюарт, что, возможно, умирает и желает увидеться с ней и получить прощение. Это желание было одним из немногих искренних чувств, которые он испытывал в жизни. Мария не хотела приезжать к нему, но её брат сказал, что сделать это необходимо для соблюдения приличий. Также в пользу супружеской снисходительности высказался и граф Босуэлл. Именно по настоянию Босуэлла королева отправилась к Дарнли; когда она выслушала его рыдания и мольбы о прощении, в её сердце, закованном в броню неумолимой ненависти, возникло сострадание к той жалкой развалине, что лежала сейчас перед ней в постели с обезображенным лицом, прикрытым бархатной маской. Между ними всё было кончено; она этого не скрывала, но не стала демонстрировать своё презрение и безразличие к нему. От природы она была добросердечна, и её мягкость во многом объяснялась тем, что, как надеялась она в глубине души, он вскоре должен был умереть и освободить её от дальнейших осложнений.

Покинув его, она отправилась в Холируд на бал, а он заснул с кольцом на пальце, которое она подарила ему в знак своего прощения.

В три часа ночи дом Дарнли в Керк-о-Филдс взлетел на воздух от взрыва мощного заряда пороха, а в саду нашли полунагое тело Дарнли: он был удушен.

   — Какая дура! — проговорила Елизавета. — Какая она всё-таки немыслимая дура!

Лестер пожал плечами:

   — Не следует думать, будто все женщины так же умны, как ты, госпожа. И потом: не ты ли сама, узнав об убийстве Риччио, говорила, что заколола бы Дарнли на месте?

Они гуляли в парке Уайтхоллского дворца. Хотя весна уже наступила, стоял пронизывающий холод; небо над их головами было свинцово-серым, а река, тёкшая за парапетом, вздулась от дождя. Но королева желала гулять ежедневно и, закутавшись по самый подбородок в соболя, расхаживала по дорожкам парка в сопровождении Лестера, который был вынужден следовать её привычкам. За ними семенили придворные дамы — Кэт Дакр и леди Ноллис; они настолько отстали, что не могли слышать их разговора, и так замёрзли, что им не хотелось говорить друг с другом.

   — Если бы она убила этого подонка тут же на месте, никто бы её не винил, — продолжала Елизавета. — Если бы она с ним развелась, вся Шотландия и вся Европа приняли бы её сторону. Но открыто демонстрировать свою ненависть к нему и предпочтение этому графу Босуэллу, а потом взорвать его, когда он был болен и беспомощен... Господи, после родов она, должно быть, сошла с ума!

   — Какое счастье, — усмехнулся Лестер, — что я на ней не женился. Она сожгла бы меня живьём!

Елизавета резко толкнула его локтем в бок.

   — Скажи спасибо, что я спасла тебя от твоих собственных амбиций, — отрезала она. — Господи, из-за этого безрассудного поступка она целиком и полностью лишилась того сочувствия, которое я к ней испытывала. Я вижу, как Сесил потирает руки и изрекает, что её погибель была предопределена из-за её идолопоклонничества, и у меня не хватит духу над ним посмеяться. Должно быть, туманы этой проклятой страны отравили её и она лишилась разума, что она надеялась таким образом выиграть, если нужно было всего лишь ещё немножко потерпеть, и всё решилось бы само собой?

   — Тебе лучше знать, госпожа. Ты всегда умела читать её мысли как никто другой; ты настолько хорошо овладела этим искусством, что знала с самого начала — она выйдет за Дарнли и этим погубит себя. Предвидела ли ты также, чем это кончится для него?