Одинокое путешествие накануне зимы - Виктор Владимирович Ремизов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мужики растерянно смотрели на яму, где он набирал. Отошли вниз по ручью, что-то прикидывали, показывали руками вверх по склону, спорили. Потом долго стояли, старый что-то приглушенно доказывал молодому, как будто совсем забыв о Вене. Потом подошел, отдал самородок:
— На… Твой… Здесь на сто баксов.
Они спустились в кедрач, сидели возле большого шалаша из кедровых ветвей, накрытых полиэтиленом, и пили чай с чабрецом вместо заварки. Мужики были странной смесью наивных детей, увлеченных идеей, и угрюмых и на все способных беглых преступников. Золото называли — «оно», а когда Веня говорил «золото», молодой смотрел на него зло, а старый морщился, отворачивался и, взяв щепотку земли левой рукой, отбрасывал ее в сторону.
Предложили остаться с ними за десять процентов от всей добычи. Веня задумался — попробовать хотелось, попросился еще лоток промыть. Но мужики не дали: «Ты — фартовый, фарт просто так нельзя тратить». Венька, вспоминая свою избушку и вольную жизнь, мялся. Они предложили двадцать процентов. Показали несколько самородков. Мужики выглядели нелепо, но в голове всплыли его московские «знания», почерпнутые из книг и от Олег Палыча, и Венька согласился. Пообедал с ними макаронами с тушенкой и пошел за вещами.
Ему казалось, что все будет так, как делалось когда-то у Палыча, да и азартно было, старый сказал, что Веня может оказаться фартовым до этого дела. Денег, по словам мужиков, в любом случае получалось хорошо. «Приеду, куплю Палычу компьютер, себе — краски, снаряжение хорошее и на следующий год снова рвану — буду мыть и писать». Перед ним маячили надежды на какую-то новую жизнь, в которой у него были и деньги, и силы, и свобода.
Ночью во сне Веня разговаривал с Олег Палычем. Они пили не сухенькое, а настоящий армянский, и Веня предлагал распаковать компьютер. Палыч почему-то был хмурый, и тут Веня вспомнил про рисунки и принес. Палыч нацепил очки, разложил листы перед собой и сидел, трогая иногда какой-нибудь толстыми пальцами. И Веня ушел потихоньку.
Фролов так и проснулся с мыслями о компьютере. Было еще темно, вспомнил про мужиков и поставил чайник, прикидывая, что на сборы уйдет часа два.
Пошел умыться. Было тихо, туман висел над долиной, волшебно размывал контуры избушки и кедров над ней… Веня отложил выход и сел рисовать свою поляну. Поторапливался, штриховал карандашом, а сам представлял, как вместе с мужиками ищет золотоносную жилу. Палыч объяснял, что важно вычислить старое русло ручья и разрабатывать его вверх и вглубь. Жила представлялась Вене застывшей внутри земли золотой струей. «Иногда жила пропадает…» — вспоминался один из учебников по геологии. Избушка не выходила, Веня рассмотрел рисунок, перевернул лист ватмана обратной стороной, прикрепил и задумался, глядя на свое жилище. На ум пришли слова Палыча из ночного сна. «Куда идешь, туда и придешь, Веня, — с усмешкой щурился на него старик. — Хочешь золота — копай, живопись — дорога совсем в другую сторону…»
Веня достал пачку рисунков и замер над ними. Были и очень неплохие. Он зарисовал все, кроме этой избушки и Змеиного ущелья, которого еще не видел.
Солнце поднималось, туман рассеялся, день обещал быть жарким. Веня сидел на пороге избушки. В конце концов, золото — это была жизнь, бодрая, с понятными целями, может быть, и не дурная. Он представлял, что каждую весну собирается на Алтай или куда-то еще. Он внимательно рассматривал знакомые хребты и долины, сложную игру солнца и теней… В следующий раз можно было взять хорошие краски. Он мысленно оказывался в Москве — там никому его краски не нужны были.
Рано лег спать, опять самородки снились, или просто думал о них в полусне, он опять покупал что-то, много покупал, себе и Олег Палычу. Старик хмуро смотрел на все это дело и ничему не радовался. Все это виделось обрывочно, бессвязно, но очень ясно по смыслу. Возможно, это был и не сон, Веня лежал с открытыми глазами и не понимал, чего от него хочет Олег Палыч.
С тяжелым сердцем собирался Веня утром. Взял запас еды на несколько дней, котелок, спальник и наметил большой круговой маршрут. Надо было найти Змеиное ущелье. В этот раз он не торопился, часто присаживался и подолгу сидел, внимательно рассматривая горы. Думал о них, о своей жизни. Горы были живыми, сложными, они спали ночью, просыпались утром, хмурились под тучами или грелись на солнышке. Вершинам, казалось Вене, было холодно под снегом, они завидовали своим долинам, где среди цветов и трав вовсю бушевало жаркое лето.
Ущелье он нашел вечером на третий день, когда возвращался в избушку, — вспугнутые козероги побежали вниз по безлесому склону и вдруг исчезли. Веня пошел за ними — пологий травяной склон становился все круче и заканчивался обрывом. К его краю не подойти было, и Веня вернулся.
Это было Ущелье, так его и описывал Палыч — с юга скалистый хребет, с севера гладкая травяная степь, коварно превращающаяся в кручу, на которой не удержаться. Ущелье было узким, почти не расширяясь, тянулось, понимал Веня, до самого Аргута.
На другой день он пошел по северному борту ущелья. Травянистый склон разрезался поперечными невысокими скальными грядами, которые вели вниз. Веня пробовал спуститься, но скалы были старые и опасно крошились. Даже просто подойти к краю и заглянуть вниз не получалось, Веня кидал камни и по звуку понимал, что лететь высоко.
Он вернулся в избушку, отоспался, утром взял бумагу, карандаши и спустился к Аргуту. Берегом дошел до речки, вытекающей из ущелья. Тут, наверное, можно было подняться, но не сейчас. Поток страшновато ревел мутной водой из промоины в скалах. Веня забрался по скользким камням почти до самой промоины, пока лез, весь вымок, несколько раз чуть не сорвался в поток, но и оттуда ущелья не видно было.
В избушку вернулся ночью. Разложил сушить подмокшую бумагу. Ущелье не пускало. Он
