По черному следу - Сергей Павлов

Она ушла. Он не видел, но чувствовал это, продолжая сидеть перед сверкающей грудой золотых побрякушек. Странная пустота… Он не испытывал никаких ощущений. Ни угрызений совести, ни ошеломления, ни злости. Ни раздражения, наконец. Ничего. Ровным счетом… Он испытывал ощущение пустоты. Эта женщина основательно выпотрошила его и ушла, унося с собой все, что ей удалось из него вынуть. И было немного зябко. Словно выскочил из холодильника в теплый отсек и не успел как следует согреться. Больше ничего особенного он не чувствовал. И в голове была пустота. Никаких особенных мыслей, никаких тревожных воспоминаний. Оберон мерцал в-сознании крохотной звездочкой. Ничем не примечательный, совершенно неотличимый от других звезд, скупо рассыпанных, как приманка для юных романтиков, в пустопорожних пространствах Вселенной. Как будто там, на этой крохотной звездочке, никогда ничего особенного не происходило. И как будто там, у звезд настоящих (когда их достигнут), тоже ничего особенного не произойдет…

Да… тому, кто знает про оберонскую катастрофу лишь понаслышке, трудно даже представить себе, насколько все было просто. Внеземелье лязгнуло пастью — и шестерых как не бывало. До нелепости просто. Если бы это было сложнее, чем было, они успели бы что-нибудь предпринять. Сложными оказались только последствия. В этом весь характер Внеземелья — от абсолютной простоты события до чрезвычайной сложности последствий. И надо еще разобраться, кому в большей степени не повезло. Тем, кто остался на Обероне, или тому, кто здесь… «по собственному желанию»… Это правильно она говорила насчет героизма. Какой уж там героизм, если тебе хвост прищемило! Чем — неизвестно… но так прищемило — искры из глаз! Теперь вот приходится хвост поджимать и по всему Внеземелью искать безопасные подворотни. И смотреть в оба, как бы тебе на твой искалеченный хвост не наступили. Зазевайся хоть на минуту — непременно наступят… А кто это тут экран укокошил? А почему это вы плохо спите? А зачем у вас такое хмурое лицо? А верно ли говорят, что вы человек с невероятным чутьем? А что за детские фокусы с досрочной отставкой? И вообще, почему это вы так старательно избегаете общества, прячетесь э тень?.. Как же, спрячешься тут! Подсядет кто-нибудь к столу, и выясняется, что ты с ним, подсевшим, едва ли не в родственных отношениях. Дьявольски оживленная здесь подворотня…

Пар исчез. Теперь за окном была березовая роща. Кроны были желтые, осенние, а дальше что-то блестело, как огромные кучи мятой фольги. Он не сразу понял, что это посеребренные скалы. В целом пейзаж за окном производил странное впечатление из-за этого блеска, но деревья выглядели натурально. Между белыми стволами прошел человек в светло-коричневом. Нортон сжал зубы — фигурой прохожий напоминал Михайлова. Было такое однажды в Ванкувере: он заметил в парке очень похожего на Михайлова человека и долго смотрел ему вслед, будто хотел убедиться, что это наверняка не Михайлов; прохожий, чувствуя, видимо, взгляд, остановился и посмотрел на него, и это было как «привет» с Оберона… В тот же день, придумав для себя какой-то предлог, он из Ванкувера уехал.

Нет, прохожий в светло-коричневом непохож на Михайлова. Это березы похожи. Точно такие, каких много вокруг полигонов Байкальской школы космодесантников — в долине реки Сарма и на местных горах. Впрочем, в тайге вообще много берез. Леонид мягко, протяжно произносил это свое родное слово — тайга… Осень третьего курса запомнилась просторами и чем-то хорошим, сильным, ярким, цветным. Потому, вероятно, что была последней курсантской осенью перед лунными стажировками. В сентябре школьный парк десантных машин обновили, и третьему курсу довелось отрабатывать пилотаж на машинах серии «Казаранг» и «Буран». Летали, естественно, над горной тайгой, а она, необъятная, удивительно быстро преображалась, с каждым днем все обильнее расцвечивалась желтыми и багровыми пятнами, и это здорово сбивало с привычных наземных ориентиров… На первых двух курсах он и Михайлов о дружбе между собой не помышляли. Напротив, более жестких соперников трудно было сыскать, за их соперничеством следила вся школа. Оба делали вид, что не замечают друг друга. На самом же деле… Да, не было, кажется, большего удовольствия (тайного, разумеется), чем подержать конкурента в хвосте. Поводом для соперничества служило все что угодно. В том числе пилотаж. Особенно трудно шла отработка маневров на низких высотах. Два десятка специальных метательных установок в разных местах с интервалами в четверть минуты швыряли в небо пятиметровые обручи, и надо было обладать реакцией акробата, чтобы пройти на машине хотя бы сквозь половину из них — «взять на шило». Десять пройденных колец считалось весьма неплохим результатом, двенадцать — мастерским достижением. Однажды на тренировке он «взял на шило» четырнадцать, и это была сенсация. Но торжество его длилось недолго: в тот же день Михайлов «взял» больше — пятнадцать… И вот экзамен по маневрированию. На стартовой площадке их «Бураны» оказались рядом. День был холодный и солнечный, видимость — лучше не надо. Он был приятно взволнован я совершенно уверен в себе. Чувствовал: победит. Михайлов, осматривая свою машину, вдруг оглянулся, спросил: «Ну, курсант, как настроение?» — «В норме, — ответил он и вопреки давно выработанному для себя правилу зачем-то добавил: — Сегодня я тебя побью, заранее предупреждаю». Михайлов смерил его долгим взглядом, потом улыбнулся и неожиданно протянул руку. Помедлив секунду, он принял руку Михайлова, еще не зная, что это уже насовсем… В тот день они оба «взяли» по шестнадцати колец. Чего им стоил рекорд, видели медики школы, которым пришлось впрыскивать в носы рекордсменам какую-то мерзость, чтобы унять кровотечение. Но никто не видел, как «герои бреющих полетов» тайком обменялись «подарками»: он молча отдал Михайлову березовый сучок, вынутый из турели правого реверс-мотора машины соперника, и так же молча Михайлов отдал ему обломок еловой ветки — вещественные доказательства условной смерти. Попади сучок, ветка в руки инструкторов, рекордсменам без всякого разговора снизили бы экзаменационный балл: верхушка дерева на Земле имела недвусмысленное отношение к верхушке скалы во Внеземелье. Но как бы там ни было, на этом их соперничество кончилось. Четвертый курс, Луна, стажировочные формирования, выпуск, десятки трудных и не очень операций в системах Юпитера и Сатурна — все это пройдено плечом к плечу. Вплоть до последней точки на Обероне… И если бы не крик-приказ Элдера: «Нортон, назад!!!» — увы, послушно сработал дисциплинарный рефлекс, — они остались бы плечом к плечу и за чертою жизни, и все было бы проще, никогда бы так мучительно не обжигало воспоминание. Истерзанная горем вдова Мстислава Бакулина совершенно права. Нет, это счастье, что Михайлов не был женат…

Буфетная тумба о чем-то вежливо разглагольствовала. Передавали обещанные параметры солнечной вспышки. Все в порядке — сквозь магнитный купол над городом не просочилось ни капли протонного ливня. Заиграла музыка. В руках у него что-то было. Он раскрыл кулаки, увидел два сверкающих обломка золотой ложки, швырнул их на стол и направился к выходу.

Кто-то ему подсказал, как проехать на Море. Небольшой экипаж (кресло на круглой мягкой платформе и ветровое стекло) резво промчал его по лабиринту светлых тоннелей с глянцево-черными желобами и вдруг застыл перед арочным входом. Он вошел в ярко освещенную просторную пещеру с белыми сталактитами (как большие сосульки из помутневшего льда). Сквозь дыры в стенах падал в пещерное озеро солнечный свет, падал со всех сторон, будто в эти дыры заглядывало несколько солнц сразу. Вода была настолько прозрачной, что озеро казалось пропастью, ненадежно прикрытой тонким стеклом: были видны голые скалы, круто и далеко уходящие в глубину. И это называлось Морем?.. Он огляделся. Заметил тропу с указателем «На пляжи северного побережья», понял, что это еще не море.

Он не знал, зачем ему понадобилось Море именно сейчас, но быстро пошел по тропе через расселину, обросшую голубыми (от декоративной подсветки) бородами сталактитов, быстро и машинально, словно бы торопился исполнить какое-то дело, о котором странно и непонятно почему забыл. Тропа привела его в переполненный солнцем и блеском водной поверхности довольно широкий каньон, и это было… да-а-а… настоящее Море!.. Слово «Море» здесь произносили так, как произносят слова с большой буквы, и в принципе он был готов увидеть нечто не совсем обыкновенное, но такого ненормально чрезмерного, невероятного обилия воды просто не мог ожидать… Минуту стоял неподвижно. Водил глазами, пытаясь хоть как-то представить себе, когда и каким образом успели здесь вообще столько наворотить. И сам Аркад, и это неправдоподобное Море… Он стоял ближе к левому берегу, который стеной вертикальных и очень высоких утесов подпирал плосковатое небо неестественно ровного лазурного цвета, и отсюда отлично был виден противоположный берег с полосами пляжей, обрамленных кривыми, но живописными соснами. Скалы там были тоже высокие, однако от пляжных полос и линии сосен их отделяла цепочка уступов, накрытых шапками зелени. Гигантский водоем тянулся километра на три, и далеко впереди, где этот каньон, очевидно, пересекался с другим ущельем подобного типа, угадывалось продолжение водной поверхности. Он не мог поверить глазам и сначала подумал, что пространство в три километра всего лишь искусно сработанный иллюзион. По когда он услышал над головой крик чайки и еще заметил вдали, в воротах каньона, белую стаю, понял, что все это, кроме уменьшенной копии солнца и равномерно лазурного неба, сущая правда… На мелководных участках были видны лохматые пятна водорослей; пахло сосновой смолой, разогретым песком и приторно-йодистой гнилью, характерной для запаха побережий южных морей. Из ворот каньона вылетел глиссер и, оставляя за собой дугу стеклянно-глянцевого следа, повернул зачем-то к утесам левого берега. Он перевел взгляд с глиссера на правый берег и увидел, что один из дальних пляжей заполнен полуголыми людьми. Люди прыгали, суетились, махали руками, как дети. Вероятно, это в самом деле были дети. На остальных пляжах людей было мало. Водная гладь вдруг подернулась рябью, заиграла бликами. Он ощутил воздушные толчки, словно порывы легкого ветра, повернулся и пошел обратной дорогой. Чайки и глиссер его доконали. Рабочего настроения не было, он испытывал к Меркурию неприязнь. Все здесь выглядело насмешкой над героическим аскетизмом Дальнего Внеземелья… Есть ложь, нехорошо похожая на правду. Аркад был правдой, нехорошо похожей на ложь.