Чёрные лебеди (СИ) - Ларсен Вадим

«Не иначе счастливая семейка», — поморщился Праворукий.

Лёгкий аромат патоки наполнил воздух сытостью и уютом. Без тени желания Праворукий взглянул на тарелку. Есть не хотелось. Тело жило своей самостоятельной жизнью, не требуя еды, бережно расходуя силы, не надеясь на их ежедневное восстановление.

— Ешь, ее стесняйся, — предложил человек, кивнув на тарелку.

Игнорируя жалкие остатки боли, Праворукий приподнялся, бережно взял лепёшку, принюхался и, выдержав паузу, словно спрашивая у тела, нужно ли ему это, надкусил. Тело откликнулось неожиданной благодарностью, горло издало стон, веки прикрыли глаза — не от боли, от наслаждения.

— Вот ведь как, — протянул хозяин, — совсем другой человек.

Праворукий присмотрелся к собеседнику. Кого-то он ему напоминал. Серого цвета осунувшееся худощавое лицо, мешки под глазами, висящие мышиными хвостами слипшиеся усы и низкий, почти утробный бас.

— Да что ж ты, сенгаки меня задери! — укоризненно колокольным набатом прогремел хозяин.

— Сержант?! — вскрикнул Праворукий, чуть не выплюнув кусок изо рта.

— Хвала Змеиному, наконец-то! — рявкнул Дрюдор. — А я, видишь, сразу тебя признал. Что ж ты, жук навозный, потерялся тогда? — и не дождавшись ответа, обратился к женщине: — Видишь, Терезита, какой живучий! Признаться, поначалу я полагал, что доблестный рубака ежели не издох, то подался в гражданские. Но тогда живя в этом мерзком городишке, я обязательно бы столкнулся с ним раньше, пику мне в бок. Ведь так? — Казалось, Дрюдору совершенно не нужны ответы. Он снова упёрся взглядом в гостя и рассмеялся, хлопнув себя по ляжке: — Но этого не случилось, и я решил, что ты всё-таки отдал душу небу. Подумал, хотя это и сложно, кому-то посчастливилось отправить тебя на тот свет. Но видать, и в том, и в другом разе я ошибался. — Он брезгливо окинул взором грязную клочковатую бороду Праворукого, одобрительно осмотрел мускулистые загорелые руки, увитые диковинными наколками, перевёл взгляд на раненое плечо и глубокомысленно заметил: — Кем был, тем и остался, сенгаки тебя задери.

— Немного изменился, — сказал Праворукий, указывая на стальной протез.

— Вижу изменение. Однако ты жив, каналья.

— Портовая жизнь и тебя изменила.

— Есть немного. Всё меняется.

— И не в лучшую сторону.

Праворукому не хотелось рассказывать о своих злоключениях, да и сержант не донимал. Живой и ладно. Когда женщина вышла, Дрюдор вынул из-под кровати полупустой мех с привязанной к нему деревянной кружкой. Налив полкружки мутного пойла, протянул товарищу. В нос ударил едкий запах браги. Праворукий выпил залпом. Остатки опорожнил Дрюдор, сладостно рыгнул и закинул опустевший мех обратно под кровать. Кружка полетела следом, гулко ударилась о пол. Не говоря ни слова, сержант вышел из комнаты. Изголодавшийся желудок Праворукого — как ни странно — благодарно принял влитую в него жидкость. Голова поплыла, глаза затягивались пеленой хмельного сна.

Серое утро следующего дня робко заглянуло сквозь окно. Дождь и не думал заканчиваться. Из проливного превратился в надоедливый моросящий. Временами то затухал, и казалось, вот-вот кончится, то оживал с новой силой, требовательно стуча в окно назойливыми увесистыми каплями. В одно из таких затиший за стеклом в серой рассветной мари показался размытый силуэт. Умостившись на карнизе, тощий рыжий кот таращился на лежащего в комнате человека и беззвучно открывал рот в немой просьбе впустить. Обвислые уши, мокрая клочьями торчащая шерсть, безумные от голода, потерявшие надежду глаза. Сейчас это дрожащее, одинокое и совсем уж отчаявшееся животное напомнило Праворукому его самого. Опустошенного, неприкаянного. Онемевшей душой, как безъязыким ртом, тщетно взывающего о помощи. Но кто услышит? И что кричать? Как и это стекло для рыжего, для Праворукого собственноручно им сотворённое, то, чего никогда не изменить и не исправить, не оставляло ни единого шанса. Все мы заложники собственных деяний, за которые необходимо платить.

Он отвел глаза. Без сомнения рыжий умрёт на улице от холода и истощения. Но боги даруют котам девять жизней, потому как самый большой их кошачий грех — украденная у мясника грудинка. За это не расплачиваются вечно. Он же, Праворукий, будет оплачивать свой грех всю оставшуюся жизнь. Успеет ли оплатить? Или цена — смерть? Она — расплата за совершённое, она — желанное освобождение, аннулирующее выставленный счёт?

Он представил Еринию, нетерпеливо ожидающую сына к завтраку. Рядом господин Бернади. Посланная в детскую гувернантка обнаружит аккуратно застеленную атласным зелёным одеяльцем нетронутую постель. Всплеснёт руками: этой ночью мальчик не спал у себя. Маленький сорванец снова заснул в отцовском кабинете. С каждым разом так случается всё чаще — совсем отбился от рук. Охая, направится залитым утренним солнцем коридором, поднимется по лестнице наверх, откроет дверь в кабинет…

А может, всё было совсем не так? Утром задолго до завтрака всегда рано просыпающийся хозяин выйдет на веранду, вдохнёт бодрящую свежесть и улыбнётся прекрасному началу дня. Следом появится его неизменный собеседник Гелар. Рассматривая чистое в это время года отакийское небо, они продолжат свой непрекращающийся спор о вечном. Праворукий никогда не понимал о чём говорят эти двое. О предназначении, о судьбе, о служении добру, о покаянии, о зле, о смерти, о нетленности человеческой жизни. Господин Бернади попытается вспомнить слова почитаемого им философа Эсикора, но, по обыкновению, ему не удастся в точности процитировать их. Тогда он пригласит собеседника в кабинет, воспользоваться древним философским фолиантом, стоящим среди прочих книг на полке, под которой на полу чернеет подсохшее бурое пятно…

Праворукий с горечью осмотрел протез. Если бы всё решалось так просто — отнять, отрезать, навечно заковать в железо. Но что поделать с проклятой памятью? В какие кандалы заковать неуёмную карусель воспоминаний? Он закрыл глаза: светлая, не в пример геранийским, южная лунная ночь; еле уловимый шорох детских сандалий; размеренное сонное дыхание; стон, сорвавшийся с синеющих губ:

— А… Уг…

Будто сама боль произнесла это. Не произнесла, прошептала. Но шёпот этот рвал Праворукому барабанные перепонки. Забыть, забыть…

Тем вечером он рассказал Дрюдору о своих злоключениях. Не рассказал лишь о главном.

— Ел помои. Со снегом они даже ничего. Два дня пробыл вышибалой в борделе. Отакийский я знаю хорошо. Южане принимали за своего. Они понемногу обживаются, переселяются в Оман. Целыми кораблями приезжают. С семьями, детьми, жёнами. В порту все брошенные дома уже заняли. Местных, кто выжил, гонят в Чёрные топи. Иных увозят в Отаку прислугой или рабами.

— Да уж… Победитель забирает всё, — философски изрёк Дрюдор. — Скоро придёт и наш черёд.

— Вряд ли. Эти здесь надолго. Помнишь Гуса? Старик любил повторять: иногда единственный путь к победе — перейти на сторону победителей.

— Тот Гус, кого повесили за дезертирство?

— Нам такое не грозит.

Они замолчали. Каждый думал о своём.

— Теперь куда подашься? — спросил сержант. — Слышал, столица второй месяц в осаде.

— Как говорят старики: вольная птица всегда летит на Север, — Праворукий кивнул в окно. — Вот и я подамся в Гелейские горы. Подальше от всего.

— Хочешь как птица? Ты всё делал по-своему. И всё же сдаётся мне, сейчас ты не такой, каким был в том годе. Сильно изменился. Вон глаза… раньше горели как-то бесшабашнее, что ли. Ты ли это, Уги?

— Изменился, говоришь? Возможно. На то были причины. И да, впредь зови меня Праворуким. Мечник Уги утонул в Сухом море.

Вытянув шею, Дрюдор прислушался, подслушивает ли кто у дверей. Женщина суетилась на кухне, стуча посудой.

— Послушай… гм… Праворукий. Давай и я пойду с тобой, — выдохнул шёпотом. — Городская жизнь подкосила вконец. Душно и тяжко. Без вина не могу день до вечера протянуть. Думал, к сорока годам остепенюсь и заживу мирной жизнью, но… дом, женщина, хозяйство — не моё это. Всё здесь чужое, да и от жизни под крышей давно отвык. К тому же… вино кончилось, а что способно удержать меня кроме выпивки? Дело петуха не отсиживаться в курятнике, а кукарекать, не надеясь, взойдёт сегодня солнце, аль нет. Жизнь — дорога, а мы странники. Моя судьба — издохнуть на её обочине.