Мера Любви - Франц Энгел

Я жил как принято, в соответствии с так называемыми куртуазными добродетелями. Прежде всего, ежели желаешь достичь истинной рыцарственности, дурным тоном считалось не быть ни в кого влюбленным, иными словами, ни с кем не иметь связи. Следовало быть юным, то есть не дорожить ни жизнью своей, ни состоянием, радостным и веселым, иначе говоря, любить развлекаться, щедрым, скорее расточительным, и, разумеется, отважным, что всегда означало — вести себя безрассудно. При дворе Генриха Молодого эти «добродетели» превозносились выше всего, и сам Молодой король всячески стремился им соответствовать. Денег нам никогда не хватало, ибо везде, куда бы мы ни приехали, Генрих раздавал великое множество подарков, а потом нам приходилось уезжать тайно, как будто Молодой король не разбазаривал, а крал. Нас вечно преследовали его кредиторы. А тут еще, как на грех, пару лет подряд выдались неурожаи, зимой реки вставали от мороза, летом неделями стояла сушь. Нам с нашим королем досыта есть не всегда приходилось, но требовалось во что бы то ни стало поддерживать свою куртуазность, и такое отчаянное положение оправдывало в наших глазах любую низость: мы то брали кредиты, не намереваясь никогда их возвращать, то попросту грабили мирных поселян. Доходило и до убийств. Что с того? Это же были всего-навсего простолюдины, а нам и так часто доводилось убивать: Генриху Молодому его отец, настоящий король, обычно поручал грязную работу, словно какому-то наемнику. Каждый из приближенных Молодого короля-разбойника имел возможность продемонстрировать свою удаль в карательной экспедиции то в одном, то в другом уголке обширной империи Плантагенетов. Что я только ни вытворял! В пылу сражения доходишь до какого-то исступления — убиваешь, калечишь, насилуешь, опьяненный кровью, словно дикий зверь.

При последних словах Джованни едва не воскликнул: «Я вам не верю!», — но промолчал, ибо на самом деле верил каждому слову.

— Время прошло, и иногда кажется, будто все это мне только приснилось в каком-то кошмарном сне, — продолжал граф, догадываясь, какие чувства могли вызвать подобные откровения у человеколюбивого до самозабвения Джованни. — Но я слишком хорошо знаю, что это не было сном, граф тяжко вздохнул. — Когда вспоминаешь такие моменты, в голову лезут малодушные мысли. Если бы возможно было вернуться назад и остановиться, бросить все, уехать в мирный Честер к молодой жене!

Но я о ней тогда даже думать забыл. Навоевавшись, независимо от исхода предприятия, — мы ли победили, нас ли побили, — мы обычно пировали, кутили неделями, зачастую со своими вчерашними противниками. Мы же считались людьми благородными, какой бы ожесточенный ни завязывался бой, ни один рыцарь не стремится убивать равных себе. Известно, среди нашего брата обычно на турнирах погибает больше народу, чем во время войны. Коротко сказать, при нашем юном и веселом дворе Генриха Молодого турниры считались делом серьезным, а война — забавой.

Мне вконец осточертела подобная жизнь. Я, помню, был рад хоть какой-нибудь перемене, когда мы, например, ездили ради венчания на царство нынешнего короля Франции, Филиппа, в Реймс. Да и тогда мы ничем путным не занимались, моего сеньора Генриха сделали по такому случаю сенешалем Франции, он нес корону Филиппу, а его братья Ричард и Жоффруа перегрызлись на празднествах по случаю коронации из-за этого самого Филиппа Французского, которому едва четырнадцать лет исполнилось, но его уже тогда никак невозможно было бы назвать наивным. Сначала он выбрал Жоффруа Бретонского, который потом погиб, — кстати сказать, на турнире, при французском дворе, — а сейчас он Ричардом крутит как хочет. Если вы не знаете, Жан, Ричард воюет со своим отцом на стороне французов. Ну да Бог с ними, не о том речь… Надоесть-то мне такая жизнь надоела, но отказаться от нее у меня куражу недоставало. Почему, черт его знает. И года не прошло после коронации Филиппа, как умер его отец, Людовик VII, король-монах, как его за глаза называли, — между прочим, первый муж королевы Элеоноры, нынешней жены нашего короля Генриха II.

— Но Филипп Французский ведь не брат Ричарда Аквиганского? — неожиданно спросил Джованни.

— О, Жан, вы, я смотрю, близко к сердцу принимаете светские дела, — удивился де Бельвар. — Нет, Элеонора с Людовиком развелись, аннулировали брак, — поправил себя граф, — задолго до рождения Филиппа. Филипп от третьего, что ли, брака короля Людовика.

— Простите, Гийом, мою суетность, я вас перебил, — смущенно пробормотал Джованни. — Бог с ними.

— Ваш вопрос, Жан, означает, что вы меня внимательно слушаете, и вам меня не сбить. Не бойтесь, коли уж я решился все рассказать, доскажу до конца. Смерть французского короля, как вы понимаете, меня мало касалась, зато потом, почти следом, пришла весть о кончине графа Честерского — Уго Кевельока. Я, делать нечего, бросился к Генриху Второму подлизываться, по обычаям я имел все основания получить титул после смерти тестя, коли уж был женат на его старшей дочери, но наделить ли меня графским достоинством и передать ли мне кевельокские иммунитеты, нет ли, всецело зависело от воли короля. Генрих, старая крыса, припомнил мне мое участие в баронской войне против его особы, но титул даровал. Может, решил, что я слишком молод ему перечить? Или просто больше никого подходящего под рукой в тот момент не оказалось. Став маркграфом Честерским, я поехал принимать во владение свой палатинат.

В Честере меня встретила супруга. За время моею отсутствия она превратилась из ребенка в молодую женщину, и, едва увидев ее, я с горечью понял, как долго болтался по свету без всякой пользы. Я осознавал, что тоже изменился, и отнюдь не к лучшему. Моя нареченная была в восторге от моего приезда, она, бедная, смогла обрести мужа, только потеряв отца, отныне я для нее был единственной защитой и опорой. Я вернулся к ней уже не мальчиком, но мужчиной, и, разумеется, вступил в свои супружеские права, стараясь быть внимательным и нежным, но проводить с ней время оказалось выше моих сил, я не хотел говорить о себе, а ее только я и интересовал. Она во всем стремилась мне угодить, старалась подражать придворным манерам, смущаясь своей провинциальности, простодушно расспрашивала меня о моих похождениях, вела исключительно куртуазные разговоры. Коротко говоря, делала все, от чего меня с души воротило, много бы я дал за возможность больше не слышать жеманных речей, и уж тем паче не говорить о своих «подвигах». Хвастаться мне было, мягко говоря, нечем, поэтому я мрачно отмалчивался. Я, конечно, прекрасно понимал, что моя милая жена ни в чем не повинна, что вся проблема только во мне, но поделать ничего не мог. Она, натосковавшись в одиночестве, взглянула на меня при встрече новыми глазами, взрослая женщина на взрослого мужчину, и влюбилась, а я был не в состоянии сразу ответить ей такой же любовью. Я продолжал относиться к Беатрис скорее как к младшей сестренке, чем как к жене, и оттого еще меньше проявлял к ней справедливости, коли уж не испытывал тех чувств, которые одни способны были смягчить мою досаду. Лучше бы она не любила меня так сильно. Чем больше она меня превозносила, тем больше у меня возникало поводов стыдиться себя. Я стал спешить прочь из дома, и никогда не стремился поскорее вернуться. Она подолгу оставалась одна, пока я разъезжал по своим землям, и оправданием мне служила необходимость управлять обширными владениями. Если же мне не удавалось изобрести себе какого-либо срочного дела, я целыми днями пропадал на охоте.

Не прошло и года… какое там года, много меньше, и я опять ее бросил. Повод был очень уважительный: Генрих II решил поддержать своего сына, Ричарда, пошедшего войной на Перигор. Я, как верный вассал, собрал своих людей и вернулся на континент. Весть о том, что у жены скоро будет от меня ребенок, нашла меня только некоторое время спустя в Кане, на Рождество. Сложно сказать, обрадовался ли я, должен бы, но я опять почувствовал себя виноватым, что так скоро оставил ее, оказалось, еще и в положении, и эта моя вина отравила мне радость. Тем временем, согласие в семье Плантагенетов вновь затрещало по швам, все переругались со всеми, мало того, старый король вечно ссорил своих сыновей между собой и, умышленно или нет, настраивал их против себя самого, а к тому времени немало масла в огонь подливал и Филипп Французский. В общем, при роскошном Рождественском дворе в Кане дела обернулись не менее остро, чем при начале первой баронской войны. Только теперь мне уже не за кого было прятаться, приходилось отвечать за все самому. Надо было выбирать, чью сторону принять, Старого короля или Молодого, непростая задача, они оба мои сеньоры, но воюют между собой, не я один попал в эту ловушку. Приходилось вертеться, что твой флюгер в ветреный день, каждый приспосабливался как мог, смешно мы воевали, приятель против приятеля, родственник против родственника, мы раскланивались, встретившись в бою: «Ну что, сир, не сразиться ли нам?» — «Пожалуй, отчего бы нет, сир, победитель получает коня со всем оружием». — «Идет. Берегитесь, атакую, сир!»