Hollywood на Хане - Ян Рыбак

В это время на плечо выполз мой кореец, скользя вдоль перильного каната, как умирающий троллейбус к своей последней остановке… Докатившись до безопасного места, «троллейбус» отстегнул свои «бугели» и направился к нашему «корыту». Кто-то из кумысской троицы прошелся по нему с легким пренебрежением, имея в виду, при этом, всех корейских альпинистов вообще — одно из тех небрежных обобщений, которые мы позволяем себе, не переставая при этом быть убеждёнными интернационалистами… В других обстоятельствах я вполне мог бы поучаствовать в таком вот ритуальном облаивании случайного чужака, но тут я вступился за «своего» корейца: «Он нормальный мужик: отдал мне последний сникерс… Мы можем напоить его чаем?»

«Мы» напоили его свежеприготовленным чаем, за что кореец долго благодарил нас мелкими частыми поклонами на свой дальневосточный манер.

На подъёме к «верблюду» у меня открылось второе дыхание, я нагнал, а потом и перегнал кумысцев, которым было так плохо, как только может быть плохо не акклиматизированным людям на пяти с половиной тысячах метров. Лёха проводил меня удивлённым взглядом человека, открывшего для себя что-то новое и существенное, а Евдакум — взглядом уважительным и усталым. Какое-то время я слышал за спиной Стёпины стоны.

Накануне нашего отлёта, когда гора уже пережевала нас и выплюнула, а кумысцам только-только дала понять почем фунт лиха, и они спустились в базовый лагерь набираться сил ко второму выходу, мы со Стёпой разговорились на тему фотографии.

— Ты всерьёз этим занимаешься? — кивнул я на черную глазастую зверюгу, которую он бережно протирал бархатной тряпочкой, положив на колени.

— Я профессиональный фотограф — сказал Стёпа серьёзно, с чувством собственного достоинства — я снимаю на свадьбах, но хочу фотографировать природу. Я и сейчас фотографирую природу. Я посылаю фотографии в такие журналы — о природе, путешествиях, знаешь?

— Знаю. У меня недавно купило несколько фотографий одно итальянское издательство… — о, это мелкое тщеславие, — простительная только в других слабость!..

— Да? Я посылаю в русские. Фотографирую и посылаю. Горы, пейзажи. Есть интересные кадры.

— У тебя рано или поздно купят. Ты снимаешь на плёнку?

— Да, я снимаю на плёнку.

— Пришлёшь, когда напечатаешь? Отсканируешь несколько фоток?

— Да, но не скоро. Дай свой адрес.

— Бумажка есть?

Мы помолчали. В небе появилась первая звезда и повисла над плоским, блекнущим на глазах перламутровым облаком, как капля расплавленного металла над наковальней.

Стёпа бросил на меня быстрый, смущённый взгляд человека, опасающегося оказаться не понятым, и заговорил горячо и сбивчиво:

— Я бы хотел снимать звёзды, но ведь невозможно соревноваться!.. С НИМ невозможно соревноваться… — есть такой телескоп в космосе, я видел его снимки…

— Телескоп Хаббла?..

— Да, Хаббла… Я видел фотографии — все эти галактики, планеты, звёздные скопления — красота непередаваемая!.. У меня есть телескоп дома, но с ЭТИМ ведь невозможно соревноваться… — он сокрушенно покачал голой и умолк.

— Да, с Хабблом трудно соревноваться — я посмотрел на Стёпу с сочувственным интересом.

Мы сидели с ним на скамейке и наблюдали набирающую силу вечернюю звезду, столь далёкую, что даже телескоп Хаббла с его леденяще прозорливым глазом не в силах был превратить её в банальный в своей плоской очевидности диск, и это привносило в наши души грустный покой и примиряло с телескопом Хаббла и его непостижимым совершенством.

Отлёт

После завтрака мы выставили рюкзаки и баулы на вертолётную площадку и вернулись к столовой — окунуться в осеннюю круговерть прощаний, с её заведомо обречёнными обещаниями писать, с перекрёстным опылением адресами электронной почты, с поисками мимолётных приятелей, с которыми абсолютно необходимо сфотографироваться прямо сейчас, ибо другого случая не представится… Фотографирующиеся восходители и персонал лагеря образуют сложные букеты и соцветия, тасуются, как карточная колода, укладываются в причудливые калейдоскопические узоры. Частные междусобойчики отдельных групп и коллективов сочетаются с повальным стремлением оказаться в одном кадре с Урубко и его командой, с начальником лагеря — неутомимым «дядей Мухой», с симпатичными подначальными ему девушками.

Урубко блистает и гусарствует всё утро: ворот флисовой куртки — этого альпинистского доломана — поднят под горло, подчеркивая мужественное вознесение головы, левая рука уверенным нижним хватом сжимает гриф, правая — небрежно прогуливается по струнам. Репертуар непритязателен и обращён к простому народу — небрежно, слегка утомлённо… Мэтр на отдыхе.

Где бы Урубко не приземлился и не задержался, он конденсирует на себе рой заинтересованных поклонников. Кто-то робко пытается побыть рядом: отпечатать в памяти, сохранить для себя и передать знакомым, другие стараются оприходовать и присвоить: хотя бы на время, на пару часов сделаться своими в доску, и это выглядит убого и нелепо, поскольку, кем бы ни был окружен Урубко, с кем бы ни говорил и кому бы ни ронял с губ своих необременительных песен, он продолжает следовать своей, одному ему известной орбитой: неуклонный астероид, возмущающий своим притяжением прочие тела, но сам не отклоняющийся ни на йоту.

Я покидаю Хан-Тенгри с досадой, но без сожаления. Единственное, чего бы мне хотелось, — это никогда больше не возвращаться в эти места.

Гора не виновата, что я пришёл к ней со своими нелепыми претензиями и амбициями. В конце концов, она действительно всего лишь одна из многочисленных складок планетарной коры, выдавленных к границам стратосферы бестолковыми тектоническими плитами. Даже прикончить меня или оставить в живых было вне её компетенции. Максимум, она послужила инструментом, с помощью которого мне был преподан некий урок, полный смысл которого я не уяснил и по сей день.

Кто виноват, что я сел не в свои сани, оказался в монастыре, устав которого мне понятен, но чужд… Нельзя позволять себе «подходить к чужим столам», будь то люди или горы, и тогда ты не станешь коллекционером обидных щелчков по носу.

Я прилетел сюда снимать фильм?.. Что ж — отсняты километры условной киноплёнки, и свою работу мы выполнили. Если же ты хочешь взойти на вершину, ты должен прийти к горе для самой горы, с людьми, которые ищут того же, что и ты. Я говорю, разумеется, о горе серьёзной, восхождение на которую представляет для тебя вызов.

Томясь на взлётной площадке в ожидании вертолёта, я пытаюсь отдалить от себя происшедшее, увидеть его в лёгком ироническом свете, но, похоже, пройдут недели, если не месяцы, прежде чем я смогу над собой посмеяться, и вся эта «ярмарка тщеславия», все эти страдания уязвлённого самолюбия покажутся мне тем, чем они являются на самом дел: бурей в стакане воды.