Прощай, Гари Купер! - Ромен Гари

Там находилось порядочное количество золотых слитков и пачек долларов, которое навскидку не уступало тому, что десант «Красной кнопки» обнаружил в пресловутом чемодане. Она смотрела на эти сокровища не отрываясь. Это был сейф ее отца. Он… Она прислонилась к холодной стали, закрыла глаза и какое-то время стояла так, неподвижно. Потом кровь снова побежала к сердцу. Он умыкнул это богатство у контрабандистов и у таможенников, это были пропавшие деньги, те, которые «так никуда и не прибыли», как сказал ей инспектор. Он прокатил и контрабандистов, и полицию. Ценой собственной жизни. У нее подкашивались ноги, ей хотелось присесть, но она не осмеливалась закрыть сейф. Она боялась, что ей не достанет сил вновь его открыть или что там уже ничего не будет, магия перестанет действовать.

Она заметила документы и белый конверт, подпертый слитком золота. Она взяла его: «Джесс. На случай моей смерти». Открыла. Дорогая моя девочка, здесь все твое. Выло бы слишком долго все тебе объяснять, и они, наверное, уже ищут меня повсюду. К черту мою жизнь, к черту воспоминания, к черту этого Пьеро, мечтающего при луне, Аллана Донахью. Я не собираюсь провести оставшиеся мне несколько лет у Анонимных алкоголиков. Если тебе скажут, что твой отец «работал» на контрабандистов или на полицию, можешь улыбнуться в ответ. Я любил тебя так, как ни один отец не любил еще свою дочь. Есть внутренние проблемы, которые нельзя решить достойно. Но мне, как видишь, удалось решить некоторые… внешние. Материальные. Думаю, мне за многое надо расплатиться. Честность? Человек не может быть честным ни перед собой, ни перед другими. Ты сама это говорила: одних сволочей сменяют другие, и все революции в истории, все без исключения, всегда находят своих сволочей, и без особого затруднения. Если хочешь сделать меня счастливым — или, по крайней мере, отмщенным — возьми эти деньги себе. И пусть это не помешает тебе оставить фотографию Че Гевары у себя на столике. Придет день, и ты сделаешь свой выбор. Пока подожди выбирать, еще рано, не в двадцать лет. Когда тебе двадцать, человек не выбирает, потому что все идеи еще новы и сильны. Ты видишь только правду, ты не замечаешь, что в ней ничего нет, кроме красоты. Знаю, знаю: осенние листья… Но во мне говорит вовсе не «опытность», и не «зрелость», во мне говорит любовь. Оставь эти деньги. Иначе мне нечем будет жить в чистилище. Я люблю тебя, Джесс. Я всегда тебя любил. Надеюсь, что при этих словах у тебя под ногами не разверзнется пропасть, потому что то была настоящая любовь, а настоящая любовь, какой бы она ни была, всегда остается чистой. Я люблю тебя, Джесс. Это все. Прощай. Аллан. Она не заплакала. Она не могла даже думать. Она была вне эмоций, вне мысли. За нее говорили ее кровь и плоть. Она подчинялась. Другая рука, другая сила, другое мужество, исходившее от мужчины, от ее отца, действовали вместо нее. Так распорядилась судьба. Она стала закрывать сейф, но снова его открыла, взяла десять тысячедолларовых купюр и оставила письмо внутри. Затем не спеша закрыла сейф. Она вернулась на контроль, сняла сейф поменьше и положила туда ключ от первого. От этого она потребовала три ключа. Один она взяла себе, другой оставила в банке на свое имя, третий решила отослать в «Отель Гритти», в Венецию, также на свое имя. Она отдала на контроле два конверта: один — сохранить, другой — отправить. И вышла. Жан стоял на том же месте, перед «триумфом».

— Вот тебе и «пять минут»… Что-то важное?

— Нет, ничего. Личные бумаги.

— У тебя расстроенный вид.

— Да? Интересно, с чего бы это.

— Что с тобой, Джесс? Ты будто сердишься на меня? Она избегала его взгляда. «Есть еще… социальное предназначение». Сколько раз он ей это повторял? Так, ну и что? Только что с ней говорил голос, доносившийся из глубины этого вавилонского склепа, набитого всякими Тутанк-Мамонами. Человек, настоящий, настоящая любовь человека… Ну-ка, идите все сюда. Я припасла целое состояние для ваших Комитетов действия. Действуйте же. Разбейте всех, и меня в том числе. Но вы — чистюли. Вам не справиться без парочки последних мерзавцев. Двадцать миллионов, не считая тех, что погибли на войне, при Сталине. Вас раздавит какой-нибудь новый Будапешт. Че Гевара — конечно — тоже чистенький. Сколько времени он себе отсчитал на то, чтобы его расстреляли?

— Джесс, да где ты витаешь, в конце концов?

— Не знаю, Жан. Но я — там, и хочу там оставаться. Она помедлила, потом сказала:

— Мне нужно кое-что купить. Ты не мог бы взять такси?

— Говорю тебе, сейчас опасно разъезжать одной.

— Не опаснее, чем все остальное, Жан. Ты знаешь, каждому — свое. — Она посмотрела на него с неприязнью. — Свое… социальное предназначение.

— Беру свои слова обратно. Я плохо о тебе подумал. Устойчивое представление об американках. Приношу свои извинения. Знаешь, когда ты упускаешь женщину… Она поцеловала его.

— Ты прекрасно меня понял. С самого начала. Однажды ты станешь известным писателем.

— Черт возьми, это что еще такое, — настоящее прощание? Джесс, только без глупостей.

— Я тебе позвоню. Ах да, забыла… Она достала из кармана десять тысяч долларов, которые он ей положил.

— Возьми.

— Но у тебя же нет ни гроша.

— В сейфе было немного денег. Отец оставил мне, на черный день. Отдай их Карлу. Мне они не нужны. Чао.

Она села в «триумф» и уехала. Когда он открыл глаза, она вела машину. Увидев ее рядом, за рулем, он испустил страшный вопль, но потом успокоился; это ведь был не матриархат, а простой кошмар. Уф! Ох хотел проснуться, открыть глаза, но глаза его были уже открыты: это не сон. Он трижды выругался, как делают в церкви, чтобы оградить себя от нечистой силы; тут его прошиб холодный пот, и он заорал, что, дескать, остановите, я уже приехал, спасибо, что подвезли, но она взяла его за руку, он хотел выпрыгнуть на ходу, но не мог даже шевельнуться, она связала ему ноги? Ах, нет, это всего лишь остатки Анастасии.

— Я люблю тебя, Ленни. Он быстро затараторил:

— Я тоже люблю тебя, Джесси, я никогда еще никого и ничто так не любил, клянусь тебе. Он так ее боялся, что это выскочило само собой и даже вполне искренно, нет ничего более правдивого, чем страх. Он в самом деле вложил туда все, что у него было. Черт, это правда шло от самого сердца. Он даже счел нелишним добавить; «Я буду любить тебя всю свою жизнь», и тут же подумал, что переборщил, но нет, это же вполне искренно, да, так искренно, что он еще больше испугался. Черт возьми, а может, это правда?

— Я знаю, Ленни. Уф. Главное, ей не перечить. Вот тебе и любовь. Он вытер с лица запекшуюся кровь. Любовь. Как подумаю, что мог бы сейчас сидеть себе спокойно во Вьетнаме… А все из-за этого повернутого Буга с его гороскопом. Одни неприятности! Нет, в следующий раз, если кто предложит составить мне гороскоп, плюну в рожу. Вся эта дурь, от нее одни несчастья. Он огляделся — ничего, темень. А пахло хорошо, мимозой.

— Я правда думал, что у нас с тобой все кончено, Джесс, — сказал он, вздохнув, и тут же готов был язык себе откусить, да поздно, вылетело, не поймаешь; черт, разве такое говорят девушке, это даже невежливо. Он взглянул на нее, украдкой: но нет, ничего она, наверное, не поняла.

— Я хочу сказать…

— Я знаю, Ленни. Я тоже думала, что все кончено. Но появилась судьба. Он глянул через плечо: нет никакого «бьюика». И потом, с этими фотографиями, что она могла им сделать, судьба?

— Мы наконец-то свободны, Ленни. Свободны, вы только послушайте. Да она даже не знала, о чем говорит. То тебе любовь, и тут же — свобода. Кто когда видел их вместе? Нет, надо выбирать. Я-то давным-давно уже выбрал. Я выбрал любовь, честное слово, Джесс… Надо было соблюдать осторожность, даже в мыслях. У них сейчас такие средства, упасть и не встать! Электроника. Слышат буквально всё.

— Что произошло, Джесс?

— Я вернулась за тобой. Спасибо.

— Где мы сейчас?

— В Италии. Так. Теперь Италия. Что он забыл в Италии, интересно. Все, чего он хотел, это — Вьетнам. Оказаться бы где-нибудь в рисовых полях, чтобы косоглазые со всех сторон. Вот где можно спокойно отдышаться.

— Я не могу жить без тебя, Ленни.

— Забавно, я как раз собирался сказать тебе то же самое, Джесс. Честное слово.

— Ты меня любишь?

— Я люблю тебя, Джесс.

— Ты правда меня любишь?

— Я правда люблю тебя, Труди, я… О, черт…

— Труди? Он напряг все свое воображение с такой силой, что можно было угробить кого-нибудь.

— Я сказал — Труди?

— Ты сказал Труди. Кто это, Труди?

— Нет, правда, забавно. Труди, так звали мою мать. Ну и ну! Уф! Он вытер со лба пот. С таким напрягом можно и шею свернуть, честное слово.

— Да, мою мать. В голове все перемешалось. Анастасия. Она наклонилась и поцеловала его. Нежно так. Мило. Он почувствовал себя гораздо лучше. Он вновь обретал веру в свои силы. До олимпийца, конечно, далековато, но уже кое-что. Ложь, только она бывает истинной.