Дело княжны Саломеи - Эля Хакимова

— Остановился, когда хрипеть перестала. Да хорошо, вспомнил, что мне-то другую ведь и надобно. — Зимородов закончил упражнения и надел жилет, тщательно застегивая пуговки и поправляя рубашку. — Однако непривычно, знаете, когда меня используют, а не наоборот. Ну да впредь наука будет, расчет, он ведь для двух сторон. Как на торгах — главное, кто кого обсчитает.

— Кстати, ваш другой расчет тоже даром пропал, — язвительно заметил Грушевский. — Ольга Николаевна замуж вышла. Откровенно говоря, ума не приложу, на что вы рассчитывали в ее случае.

— Расчет как всегда прост, на деньги, — задумавшись, насупился купец. Но тут же поднял голову и, хитро прищурившись, улыбнулся Максиму Максимовичу. — Стало быть, не судьба. Ну, ничего, наша сторона всегда верх возьмет.

— Значит, говорите, венок на ней был?.. — передернувшись от такой самоуверенности, уточнил еще раз Грушевский. Скорее всего, о яде, пропитавшем венец, купец не имел никакого понятия, он никак не реагировал на расспросы о нем, ничем не показывал волнения. — Ну да бог вам судья. А земные власти, скорее всего, вас отпустят.

— Это уж не извольте сомневаться, — с улыбкой заверил Зимородов, вольготно развалившись на убогой кровати, словно сидел в своем Лошадином кабинете. — Дела надо делать, не могу позволить себе долго здесь прохлаждаться. Отдохнул, и будет. Я уж и нажал на кого следует, шестеренки закрутились.

Он оказался прав. Неизвестно, каким образом и на кого нажал Зимородов, но «шестеренки» таки закрутились. Как только Грушевский вышел в коридор, к нему подскочил Призоров с последней новостью. Ему-де разрешили, то есть нет, он решил отпустить подозреваемых.

Зимородов вывалился из камеры, потянулся, будто находился на отдыхе, потер ладони и сообщил, что отправляется в «Вену» пообедать, всех желающих милостиво просит присоединиться. Из кабинета высунулся радостный письмоводитель, но Призоров вовремя схватил его и чуть не за шиворот втащил обратно.

— Пойдем, Петька, со мной, — позвал купец сына, тоже вышедшего из камеры. — Доказал породу зимородовскую — на отца покушался, под законом состоял, хвалю! Будем вместе дела делать теперь. Да не дичись, прощаю за все, так и быть!

— И я вас прощаю, — поклонился отцу Петя. — Но дела у нас с вами разные. И дороги тоже.

— Ишь ты! — усмехнулся купец. — Смотри не передумай, обратно не приму. А то поедем со мной нутро пересохшее промочить, я тебя с Шуркой-зверем познакомлю, лихо канкан пляшет!

Приглашение выглядело скорее издевательством, поэтому в подскочивший неизвестно откуда экипаж он сел в полном одиночестве.

— Гони в «Донон» или в «Медведь», куда ближе, да не жалей лошадей, не обижу! — гаркнул Зимородов так, что стекла зазвенели в конторе.

Освобожденного Петю встретили объятия Домны Карповны. Однако он тоже предпочел выйти в одиночестве, как и его отец. Более того, юноша снял свои ботинки, отдал их тетке и поклонился Грушевскому в ноги:

— Пойду искать святое место, стану монахом, — бледный юноша совсем высох за несколько дней заключения, даже в довольно сносной камере, на него вся эта история произвела противоположный эффект, чем на его отца. — Помните, как вы говорили про добро? Я много думал.

Несчастная Домна Карповна, глядя на племянника, роняла крупные слезы, но ни одного слова возражения на такое решение у нее не нашлось. Казалось, что скорее она сама босоногой пойдет вслед за Петей.

— Ничего-то вы не поняли, Петр Андреевич, — вздохнул Грушевский, покачав головой. — Непротивление злу еще не есть добро.

— Раньше я слышал Бога, потом только графиню Панину. Здесь она наказала мне впредь слышать только Его.

— Значит, Марья Родионовна снова навещала вас? — похолодел Грушевский.

— Как и вас.

Петя вышел из конторы, словно повинуясь одному ему слышимому зову гамельнского крысолова. В какую-то реку войдет этот мальчик, мелькнуло в голове у Грушевского. Купчиха поплелась вслед за племянником, утирая слезы концами узелка в руках. Максим Максимович еще раз вздохнул. Домна Карповна обрела следующего своего юродивого, о чем, как говорится, молилась…

— Ну что, радуйтесь, отпустил я ваших подзащитных, — пробурчал Призоров.

— И Кузьму Семеновича?! — несказанно обрадовался Грушевский.

— Этого нет, — заупрямился чиновник. — Венок спрятал он. Хоть он и не отравитель, но способствовал сокрытию важной улики. Если господин Зимородов не станет возбуждать уголовное дело против сына, то скатертью им всем дорога. Что вам до лакея, у нас дело серьезное наклюнулось, сейчас поважнее птицы на примете…

Впрочем, о дальнейшем Призоров умолчал. Против того, чтобы Грушевский с Тюрком посетили «Цветы зла», он возражений не нашел.

— Однако, господа, никакой самодеятельности в случае чего!

— Да ну, Владимир Дмитрич, что мы, маленькие? — оскорбился Максим Максимович.

На прощание он забежал в камеру, где томился Кузьма Семенович, пожал ему руку. Тот как-то разом весь обрюзг, потерял былой лоск и ухватистость. А как, бывало, форсил в Свиблово…

— Не падайте духом, — посоветовал Грушевский арестанту. — Найдем убийцу Фени.

— Мы народ простой, — безразлично пожал плечами лакей. — Если уж княжну кто загубил, и то не нашли…

— Ищем, ищем. Вот, нашли же, кто душил, найдем, кто стрелял, отыщем и отравителя!

— Вы не серчайте, Максим Максимович, а только не могу я в это поверить. — Кузьма Семенович сидел на кровати так, словно все грехи мира лежали на его плечах. — А хоша и найдете душегуба этого, который их обеих обидел, так ведь не вернется же ко мне моя Феня. Нет, как ни крути, все одно!

— Вы лучше подумайте, что потом делать будете, когда вас выпустят, и веселее станет. — Грушевский уж и не знал, чем утешить страдальца.

— Что тут думать, останусь я в Петербурге, — ответил лакей, видимо, он уже все для себя решил. — Средства на открытие мелочной лавки пущу. Без Фенечки, правда, теперича буду. Хоша оно совсем иной коленкор будет, да что уж…

И он с тоской махнул рукой в сторону своего пропавшего счастливого будущего, в котором все у него было, и женушка с соболиными бровями вразлет, которая первая снимает пробу с бочонка квашеной капусты, и детишек полон дом. Грушевский пожелал ему удачи и попросил в случае чего обращаться к нему без всякого стеснения. С тем и вышли компаньоны из конторы.

Всего через полчаса они подъехали к дому на Гороховой без всякой вывески. Доведись Грушевскому самому искать адрес, он бы вряд ли нашел его, хотя прожил на этой улице несколько счастливых лет. Пройдя через два двора, они спустились в полуподвальное помещение с низким сводчатым потолком, стены которого были раскрашены невероятными фресками и всевозможными надписями. Зачитавшись неизвестными ему стихами с очень известными автографами, Грушевский едва не упал, наткнувшись на столик. Вместе с компаньонами зашел господин с наружностью ветеринарного врача. Видимо, один из «фармацевтов», подумалось Грушевскому. Даже под присягой он не смог бы с точностью вспомнить, с каких пор он приписал себе право самого себя не причислять к этой позорной категории. Может, с тех самых, как он имел счастье созерцать колдовской танец Афины Аполлоновны? Или еще раньше, когда провожал на Николаевском обворожительную Ольгу Николаевну? А может еще раньше, когда так и не дождался венчания княжны Саломеи и поклялся Коле раскрыть тайну ее смерти?

«Ветеринар», разинув рот, оглядывался вокруг и так же, как Грушевский, едва не упал, споткнувшись. И немудрено, в зале было достаточно темно. Вдоль стен стояли длинные диваны. На низких столиках — хрустальные бокалы с двумя черными розами в каждом. Сафьяновые стулья вокруг столиков были почти все уже заняты.

— Рубль! — вдруг услышал Грушевский знакомый высокий голос.

— Что, простите? — учтиво переспросил он у Василиска Гнедова, на чью ногу он только что едва не наступил.

— Дайте рубль в долг, — потребовал Гнедов. Он был уже довольно не в себе, по причине нескольких коктейлей, пустые бокалы от которых стояли перед поэтом в ряд.

— Видите ли… — начал Грушевский объяснять поэту свою теорию о том, что не следует давать и брать в долг у людей, не очень хорошо и долго знакомых. С деньгами тоже все было забавно в этом странном заведении. Насколько мог понять Грушевский, некоторые посетители проходили бесплатно, вот, например, этот самый поэт Василиск Гнедов вряд ли платил за вход. Тогда как несчастный «ветеринар» раскошелился на целых три рубля, как в ложу бенуара Императорского театра. А флигель-адъютант, вошедший перед ним, и того все двадцать пять рублей выложил. Впрочем, его парадные офицерские сапоги стоили дороже, чем эта кругленькая сумма, за которую рабочему на заводе приходилось горбатиться целый месяц. Много было помещиков, таращивших глаза во все стороны. Видимо, они в своих провинциях начитались всяческих статей про богему в журнале «Нива» или «Природа и люди». На сцене шел отрывок из моднейшей на тот момент пьесы господина Пшибышевского «Вечная сказка».