Трое - Кен Фоллетт

– Мне говорили, что с вами приятно иметь дело, – сказал Дикштейн.

– У небольшой компании есть свои преимущества.

Из кухни вышла фрау Педлер.

– Обед готов.

«Дорогая Суза!

Я никогда прежде не писал любовных писем и никого так не называл. И знаешь, это удивительное ощущение…

Я один в чужом городе холодным воскресным днем. Здесь довольно мило, много парков – в одном из них я и сижу прямо сейчас, пишу тебе на отвратительной зеленой бумаге (другой достать не смог), да еще и ручка протекает. Надо мной причудливая пагода с куполом, окруженная греческими колоннами, – что-то вроде беседки в английском загородном саду; такие возводили у себя викторианцы-оригиналы. Передо мной – лужайка, засаженная тополями; издалека доносится музыка: духовой оркестр играет мелодию из Эдварда Элгара. В парке полно народу: дети бегают, собаки носятся, мячики летают.

Не знаю, зачем я тебе все это пишу. На самом деле я хочу сказать, что люблю тебя и хочу провести с тобой остаток жизни. Я понял это через пару дней после нашей встречи, однако не стал говорить – не потому, что не был уверен, просто…

Ну, если честно, я боялся тебя отпугнуть. Я знаю, ты тоже меня любишь, но тебе всего лишь двадцать пять – ты легко влюбляешься (в отличие от меня), а значит, так же быстро и разлюбишь. Вот я и подумал: не спеши, дай ей шанс узнать тебя поближе, прежде чем требовать ответного «пока смерть не разлучит нас». Но я так соскучился по тебе, что больше не вижу смысла выжидать в засаде. Именно этого я и хочу – прожить с тобой всю оставшуюся жизнь. Вот теперь ты знаешь…

Я стал совсем другим. Моя жизнь изменилась во многих смыслах. Даже сейчас, когда я застрял в незнакомом городе в полном одиночестве и мне совершенно нечего делать до понедельника, все кажется иным. Раньше я и не задумывался о своих желаниях – их просто не было. Теперь они появились, и ты – как раз тот человек, с которым я хочу их осуществить. То есть рядом с которым. Ну, и в этом смысле, конечно, тоже… Так, пожалуй, надо сменить тему, а то что-то я размечтался…

Я уеду отсюда через пару дней, пока не знаю куда, и самое неприятное – не знаю, когда мы увидимся снова. Но когда это произойдет, уж поверь мне, я приложу все усилия, чтобы следующие лет десять-пятнадцать мы провели вместе.

Нет, все не то… Я так хочу объяснить тебе, что я чувствую!.. По сто раз на дню я представляю себе твое лицо, мысленно разговариваю с тобой, делюсь впечатлениями, придумываю, что бы ты сказала по поводу статьи в газете, как бы ты оценила этот пейзаж или вон то платье или как бы ты посмеялась над коротышкой с огромной собакой на поводке. Когда я ложусь в постель, меня буквально ломает от того, что я не могу прикоснуться к тебе.

Я очень люблю тебя, моя девочка.

Во вторник утром Дикштейну позвонил секретарь Педлера и назначил встречу с боссом.

Они обосновались в скромном ресторанчике на Вильгельм штрассе и заказали пиво вместо вина, поскольку предстояли деловые переговоры. Дикштейн сдерживал нетерпение, ведь это Педлер должен добиваться его расположения, а не наоборот.

– Ну что ж, думаю, мы сможем удовлетворить ваши запросы, – начал немец.

Дикштейн мысленно закричал «ура!», сохранив на лице бесстрастное выражение.

Педлер продолжил:

– Цифры, которые я хочу вам показать, весьма условны. Нам нужен пятилетний контракт. Мы гарантируем фиксированные цены в течение первого года, после этого они могут колебаться в зависимости от индекса цен на сырье на мировом рынке. Кроме того, предусматривается штраф за отмену заказа на сумму до десяти процентов от стоимости годовой поставки.

Дикштейну захотелось сказать «по рукам!» и побыстрее закончить разговор, но он напомнил себе, что нужно доиграть роль до конца.

– Десять процентов – это много.

– Ну, не слишком, – возразил Педлер. – Ведь эта сумма не возместит наши потери в случае отмены. При этом она должна быть достаточно большой, чтобы удержать вас от подобного шага – за исключением чрезвычайных обстоятельств, разумеется.

– Понимаю. И все же хотелось бы обсудить несколько меньший процент.

Педлер пожал плечами.

– Обо всем можно договориться. Вот взгляните на цены.

Дикштейн внимательно изучил выкладки.

– В принципе что-то подобное мы и ищем.

– Так что, заключаем сделку?

Да, да!

– Пока нет, но я думаю, что мы сможем договориться.

Педлер просиял.

– В таком случае давайте выпьем как следует. Официант!

Принесли вино, и Педлер поднял бокал.

– За долгосрочное сотрудничество!

– Да, за сотрудничество, – сказал Дикштейн. Поднимая бокал, он подумал: «Смотри-ка, у меня опять получилось!»

Морская жизнь, конечно, не сахар, но все вышло не так плохо, как ожидал Тюрин. В советском флоте служба состояла из бесконечной тяжелой работы, жесткой дисциплины и отвратительной еды. На «Копарелли» все обстояло иначе. Капитан Эриксен требовал лишь соблюдения мер безопасности и хороших навыков мореплавания. Временами драили палубу, однако никто не занимался покраской или полировкой. Пища оказалась вполне съедобной, к тому же Тюрину повезло делить каюту с поваром. Теоретически его могли вызвать в радиорубку в любое время дня и ночи, но на практике по ночам им никто не встречался, так что ему удавалось даже высыпаться. Словом, образ жизни сложился довольно комфортный, а Тюрин высоко ценил комфорт.

К сожалению, само судно нельзя было назвать комфортабельным: оно отличалось прескверным характером. Как только они обогнули мыс Рат, началась безумная качка, «Копарелли» вращало во все стороны, словно игрушечный кораблик в бурю, и Тюрина одолел приступ морской болезни. Пришлось скрываться, ведь по легенде он был опытным моряком. К счастью, повар в это время находился на камбузе, а его присутствие в радиорубке не требовалось, так что он отлеживался у себя на койке.

Кубрик плохо проветривался и чрезмерно отапливался, на потолке скапливалась сырость, да и столовая была вечно завешана мокрой одеждой, что отнюдь не улучшало атмосферу.

Рацию Тюрин держал в вещмешке, надежно укутав полиэтиленом, обмотав сверху брезентом и свитерами. Однако ее нельзя было установить в каюте, куда любой мог войти. Он уже провел пробный сеанс радиосвязи с Москвой, воспользовавшись судовой рацией и моментом относительного затишья.

Тюрин любил домашний уют и всегда старался по возможности «угнездиться». Если Ростов перемещался между посольством, номером в отеле и конспиративной квартирой, не замечая никакой разницы, то Тюрину требовалась постоянная база, где он мог чувствовать себя в безопасности. Если планировалось стационарное наблюдение за объектом (именно такие задания он предпочитал), Тюрин обязательно находил большое удобное кресло, ставил его перед окном, наводил подзорную трубу и спокойно просиживал часами, удобно устроившись с пакетом бутербродов и бутылкой газировки. Здесь, на «Копарелли», ему тоже удалось найти свое «гнездо».

Исследуя судно при свете дня, он обнаружил на баке маленький лабиринт складов. Судя по всему, архитектор разместил их там, только чтобы заполнить пространство от носа до трюма. К главному складу вела дверь, спрятанная в нише, там хранились инструменты, канистры со смазкой для кранов и – что совсем уж необъяснимо – ржавая газонокосилка. Из главного склада можно было попасть в крошечные каморки, где валялись веревки, запчасти, разваливающиеся коробки с гайками и болтами; в некоторых водились лишь тараканы. Сюда никто не заходил: все нужное держали на корме, под рукой.

В сумерках, когда большая часть экипажа собралась за ужином, Тюрин зашел в свою каюту, достал вещмешок и поднялся с ним на палубу. Из рундука под капитанским мостиком достал фонарик. По календарю ночь предполагалась лунная, но небо было затянуто тучами. Тюрин осторожно пробирался вперед, стараясь держаться планширя, чтобы его силуэт не выделялся на фоне светлой палубы. На капитанском мостике и в рулевой рубке горел свет, но дежурные наблюдали за морем и вряд ли смотрели вниз.

Временами палубу заливало, и тогда вода попадала в ботинки. Тюрин горячо надеялся, что никогда не узнает, как ведет себя судно в настоящий шторм. Добравшись до склада, он почувствовал, что совершенно вымок и весь дрожит. Тщательно закрыв за собой дверь, Тюрин включил фонарик и направился в один из отсеков, пробираясь через груды разного хлама. Закрыв и эту дверь, он снял штормовку и потер руки о свитер, чтобы высушить их и хоть немного согреть, затем достал из вещмешка рацию, поставил в угол, прикрепил к переборке проволокой, протянутой сквозь кольца в полу, и прижал картонной коробкой.

Подошвы у его ботинок были резиновые, но он надел еще и резиновые перчатки, готовясь к следующему этапу. Кабель, ведущий к радиомачте, проходил в трубе, прикрепленной на подволоке. С помощью ножовки, стащенной из машинного отделения, Тюрин выпилил кусок трубы сантиметров пятнадцать длиной, обнажив провода. Запитав рацию от силового кабеля, подсоединил антенный фидер с мачты в соответствующее гнездо, включил устройство и принялся вызывать Москву.