Новый Мир ( № 10 2009) - Новый Мир Новый Мир
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Е. Шнайдмана.
Л. Векштайн предлагает перечень, насчитывающий тридцать видов суицидального поведения, включая хронический суицид лиц, имеющих алкогольные или наркотические проблемы; суицид «по небрежности» (когда суицидент игнорирует реальные факторы); психотический; экзистенциальный и др. Бэгли с соавторами выделяет суицид как следствие хронической депрессии; социопатический и старческий, или «гандикапный». А. Бэхлер различает самоубийство эскапистское (бегство, уход); агрессивное; жертвенное и «нелепое» (следствие самоутверждения в деятельности) [23] .
Словом, перечень возможных видов самоубийств удовлетворит любой, даже самый изысканный вкус, исключая, конечно же, философский. «Массовый героизм» — другое дело, это лакомый кусок для высокого духа. Но «эпидемии» банальных самоубийств нечего делать среди размеренной академической жизни.
«Мать Вронского, узнав о его связи, сначала была довольна — и потому, что ничто, по ее понятиям, не давало последней отделки блестящему молодому человеку, как связь в высшем свете <...> Но в последнее время <…> она переменила свое мнение <…> по всему, что она узнала про эту связь, это не была та блестящая, грациозная светская связь, какую она бы одобрила, но какая-то вертеровская, отчаянная страсть, как ей рассказывали, которая могла вовлечь его в глупости» [24] .
Философия охотно последует за логикой тяжело умирающего Ивана Ильича, точнее — за мыслями Льва Толстого и полагает, что в этой повести раскрыты тайны сознания и отношения к смерти. Из тома в том, из книги в книгу страдания умирающего чиновника средних лет вновь и вновь «поражают» сознание больше века.
Иван Ильич — просто проклятие философской мысли.
Отнюдь не гениально выписанные стадии умирания смертельно больного чиновника задевают ее, а страх перед возможным собственным исчезновением, и только это возможное исчезновение, неизбежное и неотвратимое, не в силу какой-то болезни или несчастного случая, а в силу простого закона природы выводит ее из равновесия. Неизбежное исчезновение того, кто был открыт, причастен к бессмертию, будь то в мире идей, будь то в мире бессмертной культуры. Судите сами:
«В глубине души Иван Ильич знал, что он умирает, но он не только не привык к этому, но просто не понимал, никак не мог понять этого.
Тот пример силлогизма, которому он учился в логике Кизеветтера:
„Кай — человек, люди смертны, потому Кай смертен”, казался ему во всю жизнь правильным только по отношению к Каю, но никак не к нему. То был Кай-человек, вообще человек, и это было совершенно справедливо; но он был не Кай и не вообще человек, а он всегда был совсем особенное от всех других существо; он был Ваня с мамба, с папба, с Митей и Володей, с игрушками, кучером, с няней, потом с Катенькой, со всеми радостями, горестями, восторгами детства, юности, молодости. Разве для Кая был тот запах кожаного полосками мячика, который так любил Ваня! Разве Кай целовал так руку матери и разве для Кая так шуршал шелк складок платья матери? Разве он бунтовал за пирожки в Правоведении? Разве Кай так был влюблен? Разве Кай так мог вести заседание?
И Кай точно смертен, и ему правильно умирать, но мне, Ване, Ивану Ильичу, со всеми моими чувствами, мыслями, — мне это другое дело. И не может быть, чтобы мне следовало умирать.
Это было бы слишком ужасно» [25] .
Гениально схваченный собственный ужас классика перед неизбежным собственным исчезновением под маской умирающего чиновника — именно тот червячок, даже не червячок, а червь всех трусливых сомнений, который точит неустанно свободное сознание, сражающееся за собственное признание.
Лев Толстой не смог, конечно, оставить человечеству всего лишь сотню томов своих произведений. Новую религию, толстовство, — другое дело.
Но решиться на спасительное для человечества самоубийство так и не смог, хоть и частенько размышлял об этом. Зато на старости лет оставил семью и отправился непонятно зачем куда глаза глядят. Его смертельная болезнь спасла его от необходимости умирать в муках на воображаемом кресте,
но толстовская страсть к утверждению собственного бессмертия питает не одно поколение мыслителей и спасителей рода человеческого. Правда, и сама философия веками умеет притворяться тяжело больной, добиваясь сочувствия и признания, как ушлая домашняя кошка умеет заставлять хозяев любить себя и лелеять, совсем не покидая на старости лет семьи и родной усадьбы.
«Человек всегда умирает преждевременно! — воскликнет Александр Кожев за всю философскую когорту, — ведь сколько еще он мог бы сделать!»
Сделать чего? Сыграть пару-тройку тысяч партий в винт или написать десяток-другой томов? Неужели способность ставить точку и подводить окончательный итог сделанному относится только к правилам грамматики и правописания? Ни жена, ни дети, ни семья, словом, все те, в ком реализовано житейское бессмертие, не заботят мыслителя. Его не заботит даже то, что мысли, любимые и прекрасные, с каких-то пор давно бредут по одной и той же колее, что тексты становятся похожи один на другой, — любыми силами, любыми средствами он требует особенного, высокого бессмертия и тем спасается в мире культуры, между небесами и землей.
На самом деле, вдали от академического света философия — плоть от плоти старой графини Вронской, хотя ни при каких обстоятельствах не признается в этом даже самой себе. По мнению многих мыслителей, ничто не дает последней отделки блестящему молодому уму, как связь в «высоком» смысле с осмыслением самоубийства или смерти.
Александр Блок поставил точку в своем творчестве, когда перестал слышать стихи. Философия, за редкими исключениями, больше всего не любит именно точек.
Сократ, который благополучно миновал собственную смерть, приняв чашу с ядом по приговору афинского суда, надолго отравил самосознание мыслящих индивидов. Само-убийство даже по приговору суда и самоубийство как естественная смерть для миллионов — разные поступки человека. Вот этой вот естественной смерти и такого же самоубийства страшится философия. Страшится настолько, что выносит за скобки размышлений все, что является привычным, естественным для любого человека, без пафоса, без надрыва, без метафор и символов, без увесистых книжных шкафов в личном кабинете. Свои же тайные намерения тщательно прячет в бесконечных абзацах текстов.
Затребовав до срока исполнения приговора чашу с цикутой, в кругу не просто друзей, а учеников и последователей (разве нужны были ему другие люди?) Сократ грезил собственным бес-смертием, отыскивая тот, иной мир бессмертных идей, в котором лично ему было бы совсем неплохо продолжать бесконечный процесс мышления. И именно этому миру посвятил свои последние беседы с друзьями. Грезил вдохновенно и многословно, так что даже и не заметил, что покидает жизнь, а не рыночную площадь или дом, где за чашами вина велись бесконечные беседы о тленном и вечном. Покидает жизнь и оставляет свою жену и детей, свое действительное земное бессмертие, за воротами тюрьмы — его больше заботит скорая «бессмертная» беседа с учениками и поклонниками, друзьями и собутыльниками.
Несколько веков кряду грезами о бес-смертии занимается и философия, и это и есть ее подлинная, разделенная и взаимная любовь к самой себе, которой позавидовали бы все Аполлоны и Нарциссы вместе взятые. Если для Ивана Ильича злополучный Кай из силлогизма был смертен, только Кай, и тем спасал его от размышлений о собственном будущем конце, то философия предпочитает другие силлогизмы:
«Сократ бессмертен.
Сократ — самоубийца.
Следовательно, все самоубийцы бессмертны» [26] .
«Вертеровская страсть» к собственному бессмертию способна сыграть злую шутку и с самими мыслителями, и с их старательными учениками. Порой, явно раскрывая связь между смертью и земным бессмертием философа, как поступила эпоха Просвещения, порой утаивая под головоломными конструкциями подлинный смысл своих поисков, философия способна надолго забывать не только смерть, но и собственную смертную природу. Бесконечная интерпретация текстов Платона — чем не земное бессмертие, хотя бы в пределах библиотечных полок или интернет-порталов, индекса цитируемости собственных работ и количества страниц, которые выудят из Всемирной паутины добросовестные поисковики. Зачем спускаться к миру простых смертных и открывать, что феномен бессмертия — лишь изнанка многих самоубийств, а мыслитель — всего-то просто смертный, которым интересуются с переменным успехом лишь родные и близкие?!
«В то время как философы провели символическую связь между самоубийством и идеей бессмертия души, психологи отмечали (в наши дни), что ощущение бессмертности нередко выступает как компонент переживания самоубийства. <...> Переживание бессмертия как психического аффекта связано в этом случае с двойственностью ощущения себя — одновременно и как субъекта, и как объекта смерти» [27] . Переживание бессмертия как психического аффекта малбо для земного бессмертия философии; несмотря на то что оно «нередко» является компонентом самоубийства, далеко не все из тех нередких граждан вступают в сферу философского конструирования смыслов. Рядовые самоубийцы довольствуются обычными аффектами, чего никак не может себе позволить земной философ. Философия никогда и не проводила символической связи между самоубийством и идеей бессмертия, она и жила этой связью с момента рождения.
