Африканская ферма - Оливия Шрейнер

— Спасибо.

Они постояли молча.

— Счастливого пути!

Она протянула ему свою маленькую руку, он пожал ее, повернулся и пошел. Но когда он был уже в дверях, она окликнула его:

— Вернись. Я тебя поцелую. — Она нагнула его голову и поцеловала его в лоб и в губы. — Счастливого пути, дорогой!

Отойдя от дома, он оглянулся и в последний раз посмотрел на маленькую женщину с прелестными глазами, все еще стоявшую на пороге.

Глава VIII. Курган

— Доброе утро!

Эмм, раскладывавшая провизию в кладовой, подняла глаза и увидела в дверях темный силуэт бывшего своего жениха. В течение нескольких дней он избегал ее, боясь, что она захочет объясниться. Не такой он человек, Грегори Роуз, чтобы прощать подобные вещи. Женщина, однажды отвергнувшая его, должна сама предвидеть последствие своего поступка.

Убедясь, однако, что она и не думает воскрешать прошлое и отнюдь не собирается навязывать ему свое общество, Грегори смягчился.

— Позвольте мне по-прежнему называть вас Эмм и относиться к вам как к родной сестре. По крайней мере, пока я остаюсь здесь, пока я ваш сосед, — сказал он.

Эмм поблагодарила его так робко, что ему стало не по себе. Не так-то легко представлять себя обиженной стороной после этого.

Грегори стоял в проеме двери, помахивая хлыстом и переминаясь с ноги на ногу.

— А я собрался обойти загоны и посмотреть, как там ваши птицы. Без Вальдо у вас, боюсь, и за хозяйством присмотреть некому… Прелестное утро, не правда ли?.. — Неожиданно он прибавил: — Если вы не возражаете, я зайду в дом и выпью воды. — И, смутившись, заспешил прочь. Разумеется, он мог бы напиться воды в кухне, но даже не посмотрел в сторону полных ведер. В передней на столе стоял глиняный кувшин с узким горлышком и два стакана, но он лишь скользнул по ним взглядом, заглянул в маленькую гостиную, вышел через парадный ход и снова оказался у кладовой, так и не утолив жажды.

— Удивительно прелестное утро, — сказал он и, прислонясь к косяку, постарался принять небрежно-изящную позу. — Не жарко и не холодно. Дивная погода!

— Да, — проронила Эмм.

— А ваша кузина, — спросил он нарочито безразличным голосом, — должно быть, заперлась у себя и все пишет письма?

— Нет, — ответила Эмм.

— Вероятно, поехала на прогулку? Прекрасное утро для верховой езды.

— Нет.

— Гм. Тогда, должно быть, пошла к загонам?

— Нет. Я ее видела по дороге к кургану, — наконец выдавила из себя Эмм.

Грегори нетерпеливо потоптался и выпалил:

— Пойду взгляну, как тут у вас. А потом уже отправлюсь к загонам. До скорой встречи, Эмм.

Эмм оставила мешки с провизией и подошла к оконцу, тому самому, у которого сиживал некогда Бонапарт Бленкинс.

Грегори заглянул в хлев для свиней, но не задержался там и свернул за угол, несколько минут он смотрел на сарай, где хранили кизяк, словно прикидывая, не нуждаются ли его стены в починке, потом быстро зашагал в сторону загонов для страусов. Но вскоре замедлил шаг и, поколебавшись, повернул в сторону кургана.

Только тогда Эмм отошла от оконца и принялась запрерванное занятие.

Взбираясь по склону, Грегори различил среди камней белый хвост Досса. И почти тут же раздался отрывистый лай пса, который, видимо, умолял укрывшуюся под камнями ящерицу выглянуть на свет божий.

Хозяйка Досса сидела под выступом скалы и читала покоившийся у нее на коленях сборник драм. Услышав шаги, она вздрогнула, но, увидев Грегори, опустила глаза и продолжала читать.

— Надеюсь, я вам не помешаю, — произнес Грегори. — Если вам неприятно мое присутствие, скажите, я уйду. Просто я…

— Нет, отчего же. Оставайтесь.

— Я, кажется, напугал вас.

— Вы шли не таким неуверенным шагом, как обычно. Я не думала, что это вы.

— Тогда кто же? — спросил Грегори, опускаясь на камень у ее ног.

— Вы полагаете, что вы единственный мужчина, который может здесь оказаться?

— О нет, — сказал Грегори.

Он не намерен был спорить с ней ни на эту, ни на другую тему. Но ведь ни один старый бур не станет забираться на этот холм. А кроме стариков буров, здесь никого нет.

Она продолжала читать.

— Мисс Линдал, — сказал он наконец. — Отчего вы всегда молчите со мной?

— Не далее, как вчера, мы долго с вами разговаривали, — отозвалась она, не отрываясь от книги.

— Да, об овцах, о быках… Нечего сказать, интересная тема. Отчего вы не говорите со мной… как с Вальдо? — В его голосе звучала обида. — Я как раз захватил конец вашего разговора. При мне вы не стали его продолжать. С самого первого дня нашего знакомства вы третируете меня. Почему? Что ж, вы считаете, что со мной говорить не о чем? Смею вас уверить, что я смыслю в подобных вещах не меньше Вальдо, — с горечью сказал Грегори.

— Я не знаю, о каких вещах вы говорите, — ответила Линдал, продолжая смотреть в книгу. — Просветите меня, я готова с вами потолковать.

— С Вальдо вы не стали бы изъясняться таким тоном.

— Ну что ж, давайте поговорим. — Линдал захлопнула книгу. — Видите вон там у подножия холма чернокожего юношу, закутанного в одеяло? Как он хорош собой! Шесть футов роста, атлетическое сложение, мускулистые ноги. За спиной у него кожаный мешок, он идет за едой. Жена ему послушна, ведь он купил ее за двух быков. За ним бежит тощая собака. Живет она впроголодь, но предана ему, — и жена тоже. Неправда ли, в нем есть что-то величественное, так выглядит человек, повелевающий другими. Смотрите, как он размахивает палкой, как гордо держит голову!

— Вы… вы шутите? — спросил Грегори, с сомнением косясь то на нее, то на пастуха, огибавшего холм.

— Нет. Я говорю совершенно серьезно. Это самое интересное и умное существо из всех, окружающих меня сейчас… Этот юноша наводит меня на размышления. Неужели его раса исчезнет в огне столкновения с более сильной? Неужели его кости станут экспонатом будущих музеев? Глядя на него, невольно задумываешься о будущем, вспоминаешь о прошлом.

Грегори не знал, как ему следует понимать ее слова. Не говорит же она всерьез! Но как будто и не шутит… Чтобы не попасть впросак, он изобразил полуулыбку.

— Да, я сам часто задумываюсь над этим. Забавно, что у нас одни и те же мысли. Я так и знал, мы сойдемся во мнениях. Почему бы нам не поговорить и на другую тему — например, о любви?.. Может быть, и здесь выявится сходство в наших взглядах. Однажды я написал сочинение о любви. Учитель отметил его как лучшую мою работу, до сих пор помню первую фразу: «Любовь — нечто такое, что ощущаешь всем сердцем».

— Удивительно глубокая мысль! Не помните ли следующей фразы?

— Нет, — отвечал Грегори с сожалением. — Все остальное забылось. Скажите, а вы что думаете о любви?

На губах у нее заиграла полурассеянная, полунасмешливая улыбка.

— Я о ней почти ничего не знаю и не люблю рассуждать о вещах, в которых мало что смыслю. Я только слышала две легенды. Одни говорят, что дьявол посеял на земле семена греха, стремясь ввести людей в искушение; другие говорят, что, когда в эдемском саду были вырваны все цветы и травы, остался лишь один кустик, посаженный ангелами: от него и рассеялись семена по всему свету. Имя ему было — Любовь. Не знаю, кто из них прав, может быть, и те и другие. Есть различные виды любви, объединенные только именем. Любовь у некоторых людей зарождается в голове, затем пускает корни в сердце, и растет она медленно, но до самой смерти человека, и дает больше, чем требует. Любовь у других людей лишает их разума, она вбирает в себя всю сладость жизни и всю горечь смерти. Длится она всего один час, только ради этого часа стоит прожить целую жизнь. Не знаю, правы ли были в старину монахи, когда пытались вырвать любовь с корнем, может быть, правы поэты, орошающие ее слезами восторга. Она — кроваво-красный, с оттенком греха, цветок, и от нее всегда веет благоухание бога…

Грегори открыл было рот, но, не заметив, что он хочет что-то сказать, она продолжала:

— Разновидностей любви столько же, сколько и цветов; тут и вечнозеленые бессмертники, и вероники, облетающие при первом порыве ветра; огненно-алые лилии, весь день изливающие свой сладострастный аромат, а к вечеру осыпающиеся. Нет цветка, который соединил бы в себе непорочную чистоту вероники, стойкость бессмертника, жар горной лилии. Но кто знает, может, есть такая любовь, в которой слилось все: дружба, страсть, обожание? Такая любовь, — сказала она задушевным голосом, — согреет самую холодную, самую черствую и эгоистическую натуру, она подобна солнечным лучам, оттаивающим скованный холодом мир. Деревья стоят голые; земля звенит под ногами, как железо; вода покрыта ледяной корой, ветер подобен острому ножу. Но вот проглядывает солнце, и в омертвелой природе пробуждается жгучее томление: деревья чувствуют тепло и набухают каждой своей почкой, почерневшие семена, спящие глубоким сном в недрах земли, тоже чувствуют тепло; солнце вливает в них силу, помогает пробиться сквозь мерзлый слой земли, и они тянутся к нему своими трепещущими нежно-зелеными ладошками. Реки и ручьи тоже чувствуют солнечное тепло, они оттаивают, просыпаются, а вместе с ними и те странные дивные существа, которые были закованы во льду. И журчание вод словно песнь благодарной любви. Каждый куст старается одарить солнце хоть одним благоухающим цветком; и мертвый мир оживает, и даже неживое сердце себялюбца трепетно рвется к другим людям. Вопреки всем ожиданиям, оно возрождается для новой жизни… Ну что, довольны вы моим монологом? Этого ли вы ждали от меня?