Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. Часть 1 - Александр Беляев

Когда известие о моем отъезде распространилось между рабочими завода, то интересно привести одно психическое явление, которое доказывает, что нет человека, у которого не сказывался бы тот внутренний голос, который вложил Творец в сердце каждого человека — только человека из всех живущих тварей, как существа разумного. Возбудить этот голос совести в падшем преступнике — вот благородная задача правителей! Мне предстояла дорога горами и лесом на колесах или плыть Леной. Дорога лесом была небезопасна, так как там кочевали обыкновенно беглые с завода и могли напасть и ограбить; но вот приходит ко мне мой приятель урядник и рассказывает, что вчера в обществе каторжников поставлено было сообщить всем и дать знать, что если я поеду горами и кто-нибудь из них тронет меня, то с ним расправятся своим собственным судом, — и это за какой-нибудь кусок холста и рубашку или какую-нибудь копейку! И это в среде отверженных, глубоко развращенных людей! Если же в сердце есть благодарность, это дитя любви, то это сердце, при благом воздействии на него снова любви, может скоро украситься многими добродетелями и возвратить утраченное добро. Повторяю, вот задача правителей!

После многих рассуждений решено было, что мне покойнее будет плыть Леной. Распростившись со своими знакомыми и с сердечным чувством сожаления с милым семейством, которое было истинною отрадою в моем изгнанническом одиночестве, и с милой ученицей моей, я был душевно растроган, так как видел, что и они разделяли мое чувство. Ученица моя сделала такие успехи, что отец не хотел оставить неоконченным начатое развитие и хотел поместить ее куда-нибудь в Москве, что потом и исполнил, как писал мне в Минусинск. Мы сели в тарантас с Василием Тимофеевичем, который взял и сына своего проводить меня и отправить к пристани. Тут уже была готова большая лодка с гребцами, и мы отплыли.

Днем наше плавание было очень приятно.

Левый берег Лены составляют высокие горы, одетые лесом, чрезвычайно живописные, так что я, любитель природы, с восторгом любовался чудной картиной гигантской реки с ее величественными, хотя и дикими берегами. Правый берег имел бечевник, и лодку нашу влекли довольно быстро две лошади, которые сменялись по станциям. Когда же наступали вечера, то необъятные тучи комаров, как полог, закрывали лодку, так что не было возможности дышать. Это была истинная пытка для меня. Рабочие все были вымазаны дегтем, да и все это народ был привычный к этим неудобствам местности, но я решительно не знал, куда деваться. Мне дали с собой огромный полог, под которым я и скрывался ночью; от духоты сон мой был очень плохой.

На третий день нашего плавания мы увидели скачущего по горному берегу тропинкой, на огромной высоте, казачьего урядника, с сумкой через плечо, в сопровождении казака и еще провожатых. Мне сказали, что это нарочный из Иркутска, так как это был обычный способ отправления правительственных депеш, а так как я ожидал своего перевода в Минусинск к брату, то что-то внутри меня сказало, что урядник везет Высочайшее повеление. Это так и было. Только что мы остановились обедать и я велел сварить себе уху из великолепного налима с молоками и принялся обедать, как вошел приехавший урядник и передал провожавшему меня депешу, где повелевалось довезти меня до Верхоленска, а там взять П. С. Бобрищева-Пушкина и ехать вместе в Иркутск, так как Государь соизволил перевести меня к брату в Минусинск, а Бобрищева-Пушкина к брату же его в Красноярск.

Я был в восторге и из глубины души возблагодарил великодушного Государя. В тех обстоятельствах жизни, в каких мы находились, всякое добро, всякое снисхождение, нам оказанное, возбуждали в сердце чувство глубокой благодарности. Оно и понятно: мы были лишены всех прав, нас можно было терзать, уничтожать, лишить даже того, что потребно для жизни и дыхания. И когда в этом безвыходном положении вам оказывают уважение, внимание, приязнь, стараются заставить вас позабыть о том, что вы уже не в том положении, в каком были прежде, и что для всех окружающих вас как будто этим несчастием стали еще выше, когда, говорю, видим на себе все это, понятно, что сердце так умягчается, наполняется такою любовью к людям, что кажется, будто оно прежде не чувствовало так сильно, не могло так любить, как теперь. Несчастливцу надо немного, чтобы сделать его счастливым. Вот поданная рубаха обнаженному, хотя бы и игрою в кости, но от этого не менее страдающему от холода; кусок хлеба голодному, слово утешения угнетенному скорбию, — какие благородные чувства благодарности породили в каторжниках и как смягчили их черствые чувства! Узнав о великодушном разрешении Государя соединить меня с братом, я уже был счастлив, хотя все же это была ссылка, тоже положение вне закона, но я был весел, доволен; я был счастлив в самом несчастии.

В Верхоленск мы приплыли после сильной грозы, и нам рассказывали, что в эту грозу рыбака на реке убило молнией. При выходе из судна мне показали квартиру Бобрищева-Пушкина, куда я и отправился; крепко мы обнялись с ним и от сердца возблагодарили Господа. Пушкин своею верою и истинно христианскою жизнью вполне уподоблялся первым христианам. Он еще в нашем заключении вел жизнь по образцу первых христиан. Так, он неделю работал (я уже упомянул прежде, что он был отличный закройщик, портной и превосходный столяр), в субботу же в вечерню он складывал все свои орудия, зажигал лампадку перед образом и занимался чтением Библии и других религиозных книг, или благочестивою беседою, или молитвой. Он, как между нами, был твердым и победоносным поборником веры во Христа и Его ревностным учеником, так он жил и здесь, делая добро, ухаживая за больными, помогая, чем мог, нуждающимся, беседуя о Царствии Божием и, вероятно, эта жизнь его была плодотворна, потому и что, когда мы ехали улицей большего села, то нас постоянно останавливали выбегавшие из домов жители и прощались с ним горячими объятиями. Все почти плакали, расставаясь с ним. Образцом его христианского смирения служит следующий рассказ.

Он не пропускал ни одной божественной службы; как прежде еще в каземате привык читать при служении, то и здесь он читал на клиросе. Так как он хорошо читал и внятно, то священник всегда поручал ему чтение, особенно Великим постом, когда много чтения при богослужении. Эта привилегия не понравилась одному дьячку, потому ли, что им овладела зависть за это предпочтение, было ли ему унизительно, — только он стал питать вражду против Пушкина и старался ему вредить, как только мог. Пушкин с радостью бы перенес все эти наветы и клеветы, но его сокрушало дурное и опасное состояние ближнего, и вот, вспомнив божественные слова Спасителя: "Добром побеждайте всякое зло", он во время говенья, перед исповедью, нашел его где-то и упал к нему в ноги, прося простить его и не питать на него злобы. Он вспомнил, что Христос велел оставить дар свой пред алтарем и прежде примириться с братом, если он имеет нечто на тебя. Враг его, зная, что Бобрищев-Пушкин человек благородного рода, "нежного", как народ выражается, воспитания, умный, ученый, кланяется ему в ноги, был так поражен этим смирением и побежден, что с этой минуты до самого отъезда Пушкина был искренно ему предан.

Приехавши вместе с ним в Верхоленск, мы теперь с ним ехали и обратно, но теперь с чувством более отрадным. Я ехал к брату моему и другу в Минусинск, областной город на Енисее, который славился в Сибири хорошим климатом, где даже на бахчах росли и дозревали арбузы и дыни, хотя не круглые. Там еще прежде нас был поселен наш товарищ из нижнего разряда Сергей Иванович Кривцов, в то время уже определенный на Кавказ; Бобрищев-Пушкин ехал в Красноярск, губернский город, где мог найти образованное общество, где уже был один из наших товарищей Семен Григорьевич Краснокутский, бывший обер-прокурор Сената, разбитый параличом и не владевший ногами; он был сослан просто на поселение. Правда, что радость Пушкина была отравлена; он просился туда, чтобы взять на свое попечение сумасшедшего своего брата, лишившегося рассудка в отдаленной ссылке и переведенного в Красноярск для пользования, но все же он мог облегчить его положение и мог надеяться привести его в сознание. Теперь мы ехали летом, когда природа представлялась нам во всей своей красоте, с самыми разнообразными живописными видами. По дороге везде виднелись богатые села с двухэтажными домами, окна которых с занавесками были уставлены цветами и другими растениями. В таких селах приятно было остановиться. Чистота образцовая везде. В дверях, в симметрическом порядке, расставлены были земледельческие орудия, телеги, бороды, плуги, сбруя — все это под тесовыми навесами; конюшни, полные лошадьми, превосходно содержимыми. Это довольство, лучше сказать, богатство и благоустройство поражали и восхищали нас, и когда мы сделали сравнение с нашими помещичьими селениями, с их курными избами, бедностью, неопрятностью, забитым населением, то это сравнение было очень грустно. Правда, что благоденствию много способствовали страшный простор, девственная почва, огромные леса, бесчисленные стада крупного и мелкого скота, табуны лошадей, но все же свобода сибиряков, никогда не знавших крепостного права, свободный труд более всего способствовали их процветанию.