Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти - Джереми Эйхлер

На фоне именно таких известий Шёнберг и составлял вчерне свою программу, в которой призывал евреев заняться собственным спасением. Конечно, он был намерен добиваться ее скорейшей публикации – и за помощью решил обратиться к Томасу Манну. Вероятно, композитор и писатель уже успели познакомиться на каком-то эмигрантском мероприятии в том же году, и Шёнбергу, возможно, подумалось, что лучшего помощника он не найдет. К тому времени Манн, нобелевский лауреат, согласился возглавить кафедру в Принстонском университете, а позже он перебрался в лос-анджелесский район Пасифик-Палисейдс. Манн, пользовавшийся мировой известностью (его книги хорошо продавались в переводах), оставался одним из очень немногих немецких писателей, которые благополучно устроились в США. По словам его бывшего секретаря, он был “некоронованным императором беженцев”[352].

“Могу я попросить вас об одолжении? – так начал Шёнберг свое письмо от 28 декабря 1938 года. – Не могли бы вы прочитать прилагаемую статью и помочь мне с ее публикацией?.. Я уверен, что небольшая рекомендация от вас могла бы переломить предубеждение, согласно которому… музыкант не способен писать ни о чем, кроме музыки”[353]. Примерно две недели спустя Манн написал ответ, в котором ощущались одновременно поддержка, уклончивость, нерешительность и снисходительность, однако по крайней мере первая строка звучала правдиво: “Дорогой господин Шёнберг, Вы оказали мне большую честь, прислав свою рукопись, и тем самым заставили меня испытать момент беспокойства”[354]. Он продолжал: “Моя внутренняя реакция колебалась между теплым одобрением и легким смущением, которое вызывало порой мощное обаяние не только ваших личных полемических утверждений, но и вашей интеллектуальной позиции в целом, которая, впрочем, явственно отдает некоторым фашизмом”. Манн пояснял, что под этим словом он понимает “определенную склонность к терроризму, которая, по [его] мнению, означает скатывание до уровня фашистских взглядов”. Далее он писал: “Есть что-то очень человеческое в такого рода реакции на жестокое давление и нападки; и все же я уверен, что мы не должны поддаваться этому искушению, и особенно – сознавать, что занимать безоговорочную позицию в силовой политике – далеко не лучший выход для еврейской общины с ее особой духовностью, которая, как вы справедливо отмечаете, имеет под собой религиозную основу”.

Очевидно, Манн признал важность очерка Шёнберга в целом, но он убедительно просил его смягчить агрессивные выпады в адрес еврейских лидеров, обвинения их в глупости и несостоятельности. Наконец, Манн просил Шёнберга задуматься о том, где можно было бы опубликовать этот текст, хотя сразу предупредил, что тот швейцарский журнал, с которым лично у него имеются связи – Mass und Wert, – далеко не лучший вариант. “До сих пор мы не касались в журнале специфических еврейских проблем, и я сомневаюсь, что смогу убедить редакционный коллектив принять к публикации статью такого рода”.

Надо заметить, что читая, как главный в Германии выразитель либеральных взглядов называет развязанные государством преследования собственных граждан “специфически еврейскими проблемами”, испытываешь определенный шок. Тем не менее в своем ответе Шёнберг выразил Манну благодарность за поддержку (пусть даже ограниченную). И все же он отстаивал собственную агрессивную позицию. Ведь Манн в большей степени откликнулся на стиль, к которому прибег посланец, чем на само послание или на то отчаянное положение, которое и довело Шёнберга до такого лихорадочного состояния. “Вы находите мою статью чрезмерно едкой. Но беспричинна ли эта едкость?” – спрашивал Шёнберг[355]. “Я никого не винил, но я ничего не могу сделать для того, чтобы сами факты не были оскорбительными. «Это не я кричу», – ответил я однажды, когда меня несправедливо обвиняли. «Это кричит сама правда»”.

Справедливости ради надо отметить, что Манн был не единственным, кто с колебанием отозвался на политическое воззвание Шёнберга. Несмотря на все его старания в 1930-е годы, американская еврейская община никак не выходила из спячки и никак не реагировала на призывы Шёнберга сплотиться вокруг него. Позже Манн развернул собственную антинацистскую деятельность, однако остается неясным, возвращался ли он когда-нибудь мыслями к очерку Шёнберга. В итоге “Программа из четырех пунктов” так и осталась неопубликованной и непрочитанной – пророческий призыв к действию потонул в пустоте[356].

В последовавшие годы родственников Шёнберга, еще остававшихся в Европе, постигла участь, от которой он так отчаянно рвался избавить всех евреев. В 1941 году Генрих был арестован гестапо и скончался от заражения крови после инфекции, которую подхватил, находясь в заключении. Племянница и племянник Шёнберга были расстреляны в лесу под Дрезденом[357]. Артура, двоюродного брата Шёнберга, тоже ждал трагический конец. Его попытки получить визу для въезда в США оказались напрасными, и 15 января 1942 года его с женой Эвелиной заставили покинуть их дом в Мюнхене, на улице Рихарда Вагнера, и 5 июня их депортировали в Терезин. Об их пребывании в концлагере мало что известно, кроме того что Артур однажды прочитал товарищам по заключению лекцию о генерации электричества (возможно, опираясь на свой прошлый опыт, полученный при строительстве ГЭС Вальхензе). Через девять месяцев после прибытия в Терезин и он, и Эвелина погибли. В официальном свидетельстве о смерти причиной кончины указана пневмония, а еще из этого документа мы узнаем об окончательном результате, к которому привело его прошение, адресованное городскому совету Мюнхена, – о сохранении гражданства. В графе “гражданство” отпечатанные на машинке слова Deutsches Reich перечеркнуты, и вместо них от руки вписано: staatenlos – “(лицо) без гражданства”.

Часть свидетельства о смерти Артура Шёнберга. National Archives, Prague, Registers of Jewish religious communities in the Czech regions, Death certificates – Ghetto Terezín, volume 80.

В 1947 году настало время приступить к новой задаче. Как Шёнберег доверительно сообщил одной родственнице, за недолгое время он пережил в Соединенных Штатах больше унижений, чем за предыдущие три десятилетия жизни[358]. И вот теперь роли Моисея и Арона должны были слиться в фигуре самого стареющего композитора, решившего сублимировать свою тягу к политике, жажду доховности и слежения обществу и вновь находить ей применение в той сфере, где его мастерство было подлинным. И действительно, если ранее Шёнберг оказался одним из самых прозорливых художников, разглядевших и предсказавших опасность, какую представлял Третий Рейх, то после войны он одним из первых среди известных композиторов взялся за святую задачу – увековечить память жертв невообразимой катастрофы. С 11 августа до 23 августа 1947 года, безостановочно работая, Шёнберг сочинял “Уцелевшего из Варшавы”.

Сама идея создания этого произведения восходит к контакту Шёнберга с жившей в Америке танцовщицей Коринной Хохем, еврейкой российского происхождения[359]. В апреле 1947 года она попыталась заказать произведение, которое поминало бы евреев, погибших от рук нацистов, и прислала Шёнбергу музыку и текст одной партизанской песни из Виленского гетто, называвшейся Zog nit keynmol oz du gehst