Наше счастье украли цыгане - Олег Лукошин

Я до нашего конца прогулялась — так и есть, стоят на посту двое.

— Привет, красавица писаная! — крикнул один, голубоглазенький. Улыбался. — Как звать тебя?

— А дальше не пропустите что ли? — вместо приветствия отозвалась я. — Вот если, например, в райцентр мне понадобилось. Дискотека там, допустим.

Второй посерьёзнее. Напряжённей. Не улыбается почти. У него в руках автомат.

— Не положено, — ответил. — Натворили тут делов, чего хочешь ещё? До выяснения обстоятельств покидать деревню запрещено.

— Уж прямо будто я натворила! — вспыхнула в ответ, а в голове тут же предательски застучало: «Да ты, ты!»

Вот что значит фантазия богатая. Чёрти знает что наружу вылезет.

— А дискотеку мы и сами организуем, — подмигнул голубоглазый, он без оружия. — Знаешь, какие мы танцоры — э-эх! Брейкданс, все дела. Хоть с автоматом, хоть с лопатой.

Оба коротко хохотнули.

— Придёшь к нам? — снова голубоглазый. Симпатичный, да, но простоват слишком. С югов видать. Украина, Краснодарский край… — Натанцуемся — мало не покажется.

— Да какая дискотека, — не поддержала я шутку. — Тут такое случилось… Кто вам разрешит?

— А как звать, так и не сказала, — с упрёком бросил мне в спину новоявленный хахаль. — Кого искать-то?

— Хавронья, — обернулась на ходу. — Доярка.

Вот сейчас смеялись долго. Угодила. Порадовала. И самой — тщеславие гадкое — радостно стало от внимания и востребованности.

Говорили ещё сельчане, что комендантский час ввели. После шести вечера и до шести утра на улице не показываться. К нам в избу солдатик заглянул, он почти о том же проинформировал, правда в более деликатных выражениях. Дед на кровати лежал, поплохело ему что-то, только покивал в ответ. И напрягся как-то неестественно. Неужели думал, что за тумаки Пахомову арестовать могут? Впрочем, чёрт их знает — за что и кого теперь забирать станут.

Седьмой час шёл, как ещё один дом огнём занялся. Я уж было наружу выскочить собиралась, но дед такой хайвай поднял, что пришлось отступиться.

— Застрелят, дура! — вопил он, привстав на кровати и держась рукой за сердце. — Даже не думай! Это армия, она не церемонится. Раз сказали после шести не высовываться — не смей!

Я в окно на поднимающийся в небо дым смотрела и пытливыми догадками себя мучила. Больно уж его месторасположение знакомое. Да и вообще по логике развития событий именно с этим домом — если он, конечно — что-то произойти должно. Только бы не со всеми его обитателями…

А на следующее утро — подумать только! — все мои догадки подтвердились. И с лихвой. Ну и кто посмеет сказать, что во мне таланта нет?

СМЕРТЬ ИНТЕЛЛИГЕНТА

Долгожданное утро — солнечное, звонкое, предвещавшее жаркое марево дня — взобралось наконец на территорию настоящего и одарило меня знанием яростным. Ожидаемым, но и без того прошедшимся по позвоночнику когтистым рашпилем изумления.

Да, сгорел дом Егора Пахомова.

Да, вместе с домом сгорел он сам.

Да — и у-уффф! Алёша не пострадал.

Реконструкция события, сотканная из обрывистых рассказов уличного люда, чрезмерная в деталях, но истинная в сути, выглядит так.

После пережитого потрясения кровавого утра предыдущего дня (и предыдущей ночи, добавлю я от себя) на школьного директора снизошли Тоска и Раскаяние. По старой русской традиции, Тоску он попытался утопить в горькой, а Раскаянию соответствовать в молитвах. Рядом присутствовала любимая женщина, вредная библиотекарша Людмила Тарасовна. Собственно, это именно от неё пошла версия о Страстях Пахомовских на пороге жизненного конца. Я в эту звенящую тарковско-бергмановскую струну экзистенциального надрыва ни секундочки не верю, но пусть будет, пусть. Смерть во всех дымку жалости вызывает, пусть и у этого человеческого недоразумения своё щемящее послесловие останется. И алкаш его заслуживает, и неврастеник, и даже убийца.

Отец? Да срать я хотела на вашу вязкую круговую поруку родственного смрада. Пусть и отец — так что с того? Мне себя изменять на его фоне паскудном? Фигушки!!!

Да и невысока вероятность. Собственно говоря, вообще её отрицаю.

Ну так вот, Тоска и Раскаяние сопровождали Егора в последние часы бренного земного существования. Сопровождали, значит, сопровождали, но каких-то особенных действий не вызывали. Они, действия, проклюнулись тогда, когда в селе солдаты появились. Вот прямо в этот самый момент до такой степени Тоска принакрыла сельского интеллигента, такое чудовищное Раскаяние на него снизошло, что хрупкая оболочка не выдержала и произвела в теле выразительный хрустящий звук. Егор Валерьевич прозрел, покаялся и кинулся в кладовку за канистрой с бензином. Она, разумеется, имеется под рукой у каждого вешнеключинца, включая приезжих цыган. Любимая женщина, само собой, отлучилась на минутку в огород. Что её и спасло.

И вот — хоба, момент огнедышащей истины! (Господи, я цинична как старая проститутка-сифилитичка, но что поделать, если меня прёт от этого сладострастного цинизма?) Прозревший и уверовавший в Бога Справедливого интеллигент, стоя посреди комнаты, обливает себя бензином, ширкает спичкой и несколько минут горячо прощается с жизнью. Огнём занимается пол и стены. Густой дым валит сквозь многочисленные щели деревянного строения. Солдаты, без раскачки включившиеся в бурную сельскую жизнь, организуют заслон и не позволяют огню перекинуться на другие дома. До ночи от избы успевает остаться куча дымящихся головешек.

Рассказывал уличный народец, что Людмила всю ночь голосила на пепелище. Даже Советской Армии со своим неофициальным комендантским часом не удалось утихомирить её и домой отправить. Ну а что, не исключено. Я какие-то вопли слышала. А до этого она в огонь кидалась. Егорушка, родненький, на кого ты меня оставил… Мне тяжело поверить, что у несовершенных, скомканных людей может быть какое-то подобие настоящей любви, но я стараюсь быть широкой, стараюсь впустить в себя весь мир.

У меня и другая грань рассуждений проявляется в тот же момент, она родом из культурного страха, пугает меня немножко: неужели я фашистка какая-то, расистка там или что-то в этом роде, что не позволяю другим (Другим — да, с большой буквы!) иметь палитру внутренней жизни сродни моей? Ведь не всерьёз же я полагаю, что одна такая единственная на всём белом свете и ценность моих мыслей имеет золотовалютный оттенок?

Ну да, ну да. Все примерно одинаковы. Все человеки. Всем позволительно любить и страдать, даже самым последним ничтожествам. Надо быть широкой. Гуманисткой.

Буду ей и я временами. Хотя бешено тянет в фашистскую гордыню.