Три минуты молчания. Снегирь - Георгий Николаевич Владимов

в трюме койлается по солнцу и снаружи внутрь. Почему не против солнца? Не изнутри наружу? А бог его ведает, – свив, наверное, такой, – да и не моя забота.

Значит, так: семь шагов вперёд, вдоль переборки, поворачиваешь направо, по солнцу, и снова ведёшь-ведёшь-ведёшь по самому плинтусу, утыкаешься в переборку и опять направо по солнцу, опять семь шагов вперёд, опять по солнцу, по солнышку ясному, новый шлаг ложится внутрь, поворачиваешь, опять переборка, и снова ведёшь-ведёшь-ведёшь… Видали, как лошади бегают на молотилке?

– Вир-рай!

А вожак этот чёртов идёт не откуда-нибудь, а из моря. А море – оно мокрое. Оно мне течёт потихоньку за ворот, и варежки брезентовые вмиг промокли, и в глазах, конечно, защемило. Я было пристал дух перевести, глаза вытереть, и вдруг темно – ко мне кто-то в трюм заглядывает. Старпом. Всю горловину широким своим носом застил. Кеп его небось прислал – меня проверить: всё же я первый день с вожаком.

– Веселей, веселей в трюме! Вожака на палубе навалом…

Дал бы я ему самому побегать, то-то бы взвеселился. Я только сплюнул и дальше побежал. Да не побежал, пошкандыбал на полусогнутых. По пайолам бегать ещё куда ни шло, но я уже первый пласт уложил, теперь по вожаку бегать надо, это вам не паркет, тут в два счёта ногу подвернёшь. А что дальше будет – когда я почти весь его выберу, и сам на нём чуть не к подволоку поднимусь? Там уже на четвереньках придётся. Лучше не думать. Надо второй пласт укладывать.

– Вир-рай!

Дрифтер уже не по-служебному орёт, а с огнём в голосе. А голос у него – на всех иностранцах, наверное, слышно. Подумают, у нас трансляцию на выборке применили.

А вожака, наверно, и правда, много скопилось на палубе – трудно стало тянуть, распутал бы кто.

– Эй, там, на палубе? Распутайте кто-нибудь!

Ну да, услышат, у них там сетевыборка поёт, сапожищи бацают. Нет, подошёл всё же кто-то, стал скидывать ногами, да мне от этого ещё хуже, все шлаги на меня валятся, на голову, на плечи.

– Давай веселей, Сеня! Шевели ушами!

Ага, это дрифтер мне помог. И голос у него чуть поласковее. Всё-таки он человек, дриф. Понимает, каково мне с непривычки. Эх! Я плюнул и побежал. Не на полусогнутых, а прямо как чокнутый. Пусть их, ноги подворачиваются. Пусть из меня сердце выпрыгнет. Я умру, но я ж его распутаю! Я ж его уложу, гадину, сволочь солёную, мокрую… Вот уж осталось два шлага, ну три, всё, можно и отдышаться. Только не дай бог ему снова там скопиться. Опять я его потянул. А он и на сантиметр на поддаётся. Снова там скопилось, что ли? Кто же это мне будет всё время его распутывать? Я прямо повис на нём.

И тут меня так самого рвануло, что я всей грудью на переборку налетел.

– Хрена ты там тянешь? Сетка подошла! Сетку трясут!

Вон что! Ни черта, значит, не скопилось там. Просто, я вожак со шпиля тянул. И это меня на волне рвануло, шлаги по барабану скользнули, он же ведь полированный уже, в него смотреться можно. Но дрифтер-то – мог же предупредить: «Стой, не вирай пока». Да кому до вожакового дело!

Я стал к переборке отдышаться, поглядел в люк. И вдруг увидел: звезда качается, голубая, прямо над моей головой. Я просто очумел. Потом лишь дошло, что это не она качается, она себе висит на месте, а нас переваливает с борта на борт. И никто её не видел, только я один – из тёмного трюма. Где же это я читал, что можно в самый ясный полдень увидеть звезду из колодца? Даже не верилось. А теперь я сам в этом колодце оказался.

Я стоял, смотрел на неё. А всё же был настороже, чтоб меня опять не рвануло. Шпиль, я слышал, работает, его на всю выборку не выключают, но дрифтер, поди, там скинул один шлаг с барабана, чтобы проскальзывало. А когда он его снова накинет, это я почувствую, он ведь у меня этот шлаг возьмёт, из моря ему не вытянуть.

А там уже первую сетку трясли – бац, бац! – сыпалась рыба. По звуку не слышно, чтобы уж слишком много взяли, но всё же. Я не утерпел, полез по скобам поглядеть, и вдруг меня чем-то по шее – скользкое, мокрое, бьётся. Здоровенная рыбина скользнула по мне, по рукаву, плюхнулась на вожак. Билась она страшно, сильная была селёдина, всё норовила под шлаги забиться, они ж ещё воду хранят. А когда я её выудил оттуда, себе в варежки, она даже пискнула жабрами, такая бешеная была, что её обманули. И какая же красивая – ведь только что из моря! Не серая, не оловянная, не ржавая, как в магазине. Она, сволочь, вся синяя, зелёная, малиновая, перламутровая, и всё это переливается, каждую секунду – уже новый цвет.

За этой ещё одна шлёпнулась, только безголовая. Оторвали на тряске. Потом ещё одна – с надорванными жабрами, сочилась кровью. Так они и сыпались с палубы, – но все покалеченные. А эта, что я держал, совсем была целенькая, ни жаберки не надорваны, ни плавничок, ни чешуинки не потеряла.

Я её взял покрепче, поднялся по скобам, и зашвырнул подальше, за планширь. Глупыш один за ней кинулся, но у моей-то рыбины счастливая была судьба – не далась глупышу, не повезло ему, ушла в море.

На палубе, я слышал, заржали. Дрифтер ко мне заглянул.

– Сень, это ты нашу рыбу выбрасываешь? Как же это? Мы ловим, а ты кидаешь.

– Пускай живёт.

– А думаешь, она жизнью попользуется? Она сейчас опять в сетку пойдёт.

– Не пойдёт, она теперь учёная.

– Так… А ежели она, учёная, теперь неучёную научит мимо сетки ходить? Ведь это мы, Сеня, без коньяка останемся. Жалостный ты, Сеня. Гуманист!

Долго они там ржали. А тех, безголовых, безжаберных, я тоже выловил и выкинул на палубу. Хуже нет, если рыба куда-нибудь забьётся, потом от вони умрёшь. А на палубе – бац да бац! – и нет-нет да какая-нибудь ко мне залетала. Если покалеченная, я им обратно выкидывал, а целенькая – ту в море. Пускай смеются. Опять же, развлечение для палубных.

А про вожак я опять забыл. Не заметил, как дрифтер выбрал у меня шлаг и накинул на барабан. Пополз, родной, а мы-то заждались. Семь шагов вперёд, по солнцу, ещё пласт уложен, а посмотришь в люк – там она всё качается, звёздочка. Совсем у меня