Настоящие индейцы - Олег Дивов

Я собирала детские тела и сносила их под дерево вождя. Их надо похоронить. Нельзя оставлять кости под небом, индейцы верят, что тогда они достанутся самым жадным и голодным Духам. Индейца можно закопать, сжечь, опустить под воду в закрытом ящике с камнями. Нельзя бросать. Я соберу всех, срублю священное дерево, засыплю сеном. Потом подниму машину и вернусь. Подожгу и уеду.

Я уже взялась за взрослых, когда на опушке что-то шевельнулось. Я мигом перекатилась за угол, но осторожность была излишней: два индейца. Мужчина и женщина. Незнакомые.

Какое-то время мы издали приглядывались друг к другу, прежде чем индейцы решились подойти. Встали рядом со штабелем тел. Потом мужчина спросил:

— Что ты хочешь сделать с ними?

Он говорил на федеральном, хотя слова подбирал с трудом.

— Предать огню, — ответила я по-индейски.

— Да, — сказал индеец. — Это хорошо. Долго копать яму в земле, чтобы все поместились. Огонь лучше.

Они помогли мне собрать все тела. Мы тщательно завалили их сеном, дровами, рухлядью из домов.

— Дерево надо срубить, — сказала я. — Чтобы огню хватило пищи, и все тела сгорели. Вам нельзя, я сделаю.

— Нет, — сказал индеец, — если дерево предало своих, его рубят чужие. Мы чужие, мы гостили. Поэтому живые. Я срублю.

Он умело взялся за топор. Мы с его женой отошли.

— Что здесь было? — спросила я, надеясь, что моего индейского хватит для понимания.

— Гвардия Храма, — ответила женщина. — Они сказали, деревня потакала осквернителям. Мы были в лесу. Многие были в лесу. Почтарю сказали: позови всех, кто живет здесь. Он позвал. Это особый зов. Почтари слышат друг друга, но когда особый зов, почтаря слышат все. Мы тоже. Он сказал, чтобы все пришли. Нас не позвал, мы не живем здесь. Их стали убивать. Мы видели. Издали. Мы боялись. Гвардия Храма может убивать, имеет право, но эти все делали неправильно. Нельзя убивать, если ребенок в животе виден. Тогда женщину обращают в рабство. Если убить, Мать Чудес разгневается. Тогда будет плохо всем. Кто убивал и кто не помог. Поэтому мы не убежали. Мы решили ждать, пока Гвардия уйдет. Потом всех похоронить. Это помощь. Увидели тебя. Ты тоже боишься гнева Матери Чудес?

— Я не знаю, кто это такая. Я чужачка.

— Мой муж видел таких, как ты. Я расскажу тебе про Мать Чудес. Всем женщинам надо знать про нее. Но ты должна запомнить: про нее нельзя говорить с мужчинами и так, чтобы они слышали. Только с теми, у кого все отрезано. Хотя вам, чужакам, наверное и не страшно это.

— А твой муж? Он близко, может услышать.

— Год назад он стал мне муж только по слову. Ему отрезали. Он долго не был на родине, потом вернулся, взял меня в жены. Мы жили, потом он нарушил закон. Ему отрезали. Теперь он может говорить о Матери Чудес.

Мрак, подумала я. Какой же мрак! Зверство, ставшее не то что законом — а обыденностью, нормой жизни, порядком вещей.

— Давно, — продолжала индианка, — Саттанг плохо жил. Все болели, умирали. Духи сошли с ума. Земля тряслась, горела. Сушь, на следующий год вода. Осталось мало-мало мужчин и женщин, а детей уж сто лет не рождалось. Ночью небо стало светлым, как днем. Все испугались. С неба упала лестница, и сошла Мать Чудес. Она сказала, что исполнит любую мечту, если мы станем жить по закону. Мы согласились. Тогда она набрала воды в руки и пролила ее наземь, и с той водой с ее рук слилось волшебство. Так много его понадобилось, что Мать Чудес превратилась в камень. Она не шевелится, но она живая. Она живет в храме, туда нельзя, но если кто войдет и выйдет живым — того нельзя трогать, он благословен. Если его тронуть, большие беды грядут на Саттанге. Но если за его смерть отомстить, то наоборот, большая радость будет Саттангу. Один раз в десять лет храм открывают, и тогда любой может войти и попросить у Матери Чудес всего, о чем хочет, но только один раз. Не за так. Мы говорим — надо платить долей своего сердца. Ты чужачка, я не знаю, как тебе объяснить.

— Я понимаю, — на всякий случай сказала я. — Но не могу объяснить, что я понимаю. А у других Духов тоже есть имена?

— Не-ет. Ни у кого нет. У Матери Чудес тоже нет. Мне говорила бабушка, а она узнала от стариков, что, когда Мать Чудес сошла с небес, то сказала: вот земля, где нет имен. Это звучит как «Саттанг». Это не наше слово, не индейское.

— А других слов от Матери Чудес ты не знаешь?

— Их нет. Только одно.

Равномерные удары топора прекратились, индеец свистнул, предупреждая нас. Послышался оглушительный треск — и огромное дерево упало, давя под собой мертвые тела.

— Теперь можно зажечь, — сказал индеец.

— Нет, — я покачала головой. — Куда вы пойдете отсюда?

— Домой, — ответил индеец. — Нам идти десять, нет, больше дней. К городу.

— Вы попадете домой быстрей, если поможете мне. У речки осталась моя машина. Она упала. Если ее под-пять, я довезу вас до вашей деревни. А перед тем, как уехать, мы подожжем костер. Но если зажечь раньше, кто-нибудь увидит дым и поймет, что убиты не все.

Индеец поглядел на жену, потом на меня:

— Ты хорошо придумала. Я знаю, что такое машина. Покажи ее, я скажу, что делать.

До моста мы шли молча. Индеец иногда озирался, прислушивался, и я понимала: несмотря на внешнее хладнокровие, он насмерть перепуган. Но опасность ушла. Перебравшись через речку, мы вышли на лужайку. Индианка затравленно оглянулась, объяснять ничего не потребовалось.

— А ты? — только и спросила она.

Я показала на заросли:

— Там овраг, кобыла не пройдет. А спешиваться они не рискнули.

— Ты правильно сделала, — похвалила индианка. — Хоть и чужачка, а умная.

Индеец оглядел пикап, тоже попробовал толкнуть его плечом.

— Нет, руками не поднять. Надо думать. Закат скоро, ночевать надо. А утром подумаем.

…На следующий день к закату мы выехали. За спиной поднимался огромный черный столб дыма над погребальным костром. К утру мы добрались до родной деревни моих неожиданных помощников. Я поблагодарила их, но остаться на отдых не согласилась.

Ничего, до города не так уж далеко. Потерплю без сна.

К полудню я заглушила двигатель, остановившись перед зданием нашего консульства.

— Капитан Берг? — удивился консул. — Как странно, меня не поставили в известность.

— Вас всегда ставят в известность о секретных операциях министерства обороны? — парировала я.

Консул явно не привык работать. Приехав, я сидела в приемной добрых два часа, прежде чем он принял меня. Еще и извинился, мол, был на обычной своей прогулке. Уж конечно, это жуть как важно. Люди, которых увезли на казнь, могут и подождать, пока консул нагуляется.

— В плену у индейцев находится группа наших граждан.

— Вы имеете в виду, в частном владении?

— Нет. Я имею в виду, что люди схвачены храмовой гвардией.

Консул резко погрустнел.

— Увы, капитан Берг. Мы не должны вмешиваться в религиозную жизнь местного населения…

— Какая, к черту, жизнь?! Людей схватили на общей дороге, недалеко от деревни! Их избивали, над ними издевались, а потом увезли! Ваша задача — просто узнать, где их держат, все остальное сделают без вас! Мне от вас нужен только канал связи с «Абигайль».

— Вот как? Что ж… что ж… пожалуй, я могу узнать то, о чем вы просите. Конечно, вы правы. Если есть возможность спасти наших граждан… увы, обычно индейцы не выдают пленных, которых взяли гвардейцы. Гвардия это очень серьезно. Есть возможность только выкупить тех, кто попал в частное владение. Но, конечно, я приложу все усилия…

Где тебя только нашли, идиот, подумала я. Кому только в голову пришло отправить тебя консулом на Саттанг. Умные не захотели ехать в захолустье, опальные сказали, что лучше застрелиться, а из дураков будто специально нашли единственного, кто не способен представлять наши интересы даже самому себе.

Меня провели в маленький кабинет, почти целиком состоявший из окон. Я с сомнением поглядела на диваны со светло-бежевыми чехлами, потом — на свою одежду, всю в засохшей земле, крови и копоти. A-а, ладно, мои это проблемы, что ли? И уселась на диван. Секретарша консула, чрезвычайно ухоженная дама, разумеется, не сделала мне замечания. Но ее подчеркнуто офисное выражение лица говорило о многом.

— К сожалению, — прожурчала она, — у нас ограниченные технические возможности. Мы не сможем подключить вас к прямому каналу. Если желаете, можно воспользоваться аппаратной связью.

— Мне без разницы.

— Одну минуту, пожалуйста.

Она удалилась. Я машинально потерла левое запястье. Кожа под лентой была раздраженной, и зуд донимал меня уже несколько дней. Вместе с тошнотой. Меня рвало уже от одного воспоминания о запахе сырого мяса. И почему-то безумно хотелось лимона. Хотелось так, что я готова была попросить надменную секретаршу консула. В принципе, по этикету мне и так должны предложить чашку чаю, а лимон вроде как обычное дополнение, но мало ли…