Между небом и землей - Тимоте де Фомбель

Этель воспользовалась случаем, чтобы привлечь внимание полицейского.

— Вы не знаете, принимает ли комиссар Булар? Я просила передать ему, что жду здесь, но ответа не получила.

— Комиссар сейчас не у себя в кабинете. Вас вызовут.

Этель и так ждала уже целый час, если не больше. Полицейский удалился.

— Ох, лучше бы я занялась уничтожением крыс, — сказала она дератизатору. — Я вижу, это дает некоторые преимущества.

— Да, похоже, я пройду раньше вас. Вы уж меня извините.

Этот человек был очень обаятелен и отличался какой-то врожденной элегантностью. Только его руки — руки крестьянина — свидетельствовали о том, что он провел свою жизнь не в светских гостиных и что ему пришлось испробовать множество ремесел, прежде чем заняться уничтожением крыс.

Один из детишек мамаши, сидевшей в углу возле окна, начал играть с тростью какого-то старичка, подражая Чарли Чаплину, фильм которого недавно прошел во всех кинотеатрах.

— Кончай валять дурака!

И мать юного Шарло схватила его за ухо. Он выпустил трость из рук и, послушно сев рядом с матерью, уткнулся сопливым носом в ее юбку.

Сосед Этель, как и она, следил за этой сценой. Они оба были разочарованы тем, что представление закончилось.

Этель слегка подтолкнула ногой его чемоданчик.

Признайтесь откровенно, вы ведь на самом деле не дератизатор?

Мужчина засмеялся и шепнул ей так тихо, словно доверял страшную тайну: Конечно, нет, дитя мое, это маскировка… Знайте, что я — монах-отшельник и охотник за торговцами оружием!

И они оба засмеялись. Этель внимательно вгляделась в соседа.

— А может быть, вы действительно не тот, за кого себя выдаете? — прошептала Этель. — Кто вы?

Ее собеседник явно смутился.

— Так кто вы? — повторила Этель, желая раздразнить его. — Кто же вы?

Но тот молчал.

Зефиро был настороже. Он старался не поддаваться одолевавшему его любопытству, хотя окружающая обстановка была слишком уж непривычной. Впервые за пятнадцать лет он покинул свой скалистый островок, затерянный в Средиземном море.

Напрасно он так разговорился с этой девушкой. Ему следовало быть осторожнее. От этого зависели жизни его невидимых подопечных.

Самое лучшее было бы явиться в приемную на набережной Орфевр, дом 36, в сопровождении Ванго. Будь они вдвоем, их было бы труднее засечь. Дератизатор и его подручный. Шпионы Виктора, скорее всего, искали одинокого человека.

Зефиро тщетно пытался объяснить на входе, что не может работать без помощника, — офицер службы безопасности был неумолим: помощник должен остаться на улице.

В конце концов Зефиро велел Ванго ждать поблизости, рядом с птичьим рынком, в их фургончике с надписью золотыми буквами на черном фоне — «Смерть крысам».

Зефиро был доволен, что взял парня с собой. Ванго так настаивал, что в итоге ему пришлось уступить. Только так можно было предупредить монахов об опасности в случае провала. Если Виктор захватит падре, Ванго должен немедленно распустить невидимый монастырь.

На пароходе Зефиро сказал Ванго:

— Кто знает, вдруг им удастся развязать мне язык. Трудно сказать, как долго я смогу продержаться. Возможно, в конце концов я и выдам существование Аркуды.

Вот почему, сидя в зале ожидания на набережной Орфевр, Зефиро ничего не упускал из виду.

Особенно внимательно он смотрел на чтеца с затычками в ушах. Тот внушал ему подозрение. Вполне вероятно, что чтение для него только удобный предлог, чтобы подольше оставаться в зале и следить за всем происходящим.

Что касается молодой девушки, сидевшей справа от него, он даже мысли не допускал, что она может быть приспешницей врага. Даже будучи монахом, тридцать лет хранившим верность обетам и не поддавшимся очарованию пятидесяти монашек аббатства Ла Бланш на Нуармутье, он вынужден был признать, что эта юная особа совершенно неотразима.

Вдруг он почувствовал прикосновение ее локтя.

— Мне кажется, ваша очередь, — сказала она.

Но вызвали как раз ее.

— Вот видите, дитя мое, вы пройдете первой.

Перед тем как выйти из зала, она обернулась и беззвучно, одними губами, повторила «Кто же вы?» И улыбнулась.

Зефиро не расслышал фамилии девушки, зато уловил ее имя, которое полицейский произнес по-французски: Этель.

Сначала он принял это за вопрос Est-elle?[41] и сказал себе: наверное, такой вопрос следует задавать, ущипнув себя за руку, всякий раз, как она входит в комнату.

— У меня очень мало времени, — объявил Булар, когда Этель села перед ним. — Я кое-кого жду, меня могут вызвать в любой момент.

Он явно нервничал.

— У нас вы были куда любезнее, комиссар, там вы вели себя как настоящий джентльмен. Начну с того, что наша горничная Мэри шлет вам самый сердечный привет.

Булар не ответил.

Он возил ногами по полу, пытаясь поудобнее пристроить их под столом.

Мэри, горничная, с которой он познакомился в Эверленде, писала ему письма по-английски. Он читал их по ночам, с лупой в руке и англо-французским словарем, и прятал за подкладку портьер, когда мать убирала его комнату.

Но отвечать ей он стеснялся.

Когда консьержка, мадам Дюссак, приносила почту, мадам Булар не отпускала ее, и они целыми часами болтали на лестничной площадке. Если среди писем попадался конверт с английским штемпелем и запахом увядшей розы, Мария-Антуанетта Булар объясняла консьержке, что ее сын состоит в переписке со Скотланд-Ярдом — цветом британской полиции.

Именно так говорил ей комиссар, чтобы объяснить поток этих писем.

Матушка Булар и консьержка почтительно разглядывали конверт, представляя себе склоненную над письменным столом, в облаке табачного дыма, гордую тень Шерлока Холмса, скрепляющего это послание своей печатью.

— Ваш сынок такой важный господин! — заключала мадам Дюссак.

Иногда на оборотной стороне конверта было нарисовано сердечко, но обе дамы расценивали это как свидетельство легендарной английской сентиментальности, и ничего более.

— У вас есть для меня новости? — спросил Булар у Этель.

— Да. С Мэри все в порядке, она…

— Я имею в виду дело Ванго Романо, — краснея, прервал ее комиссар.

— А вы? — спросила Этель. — У вас есть новости?

— Увы, немного. Полагаю, сейчас он находится очень далеко.

Булар заблуждался. Ванго еще никогда не был так близко к нему, как сегодня. Он только что забрался на крышу префектуры, и теперь их разделяли всего несколько метров.

— Только не уверяйте меня, что целый год расследования не дал никаких результатов, — вздохнула Этель.

Булар потер щеку.

— В данный момент я занимаюсь сразу несколькими очень важными делами.

— А разве девятнадцатилетний парень, убивший старика-священника накануне посвящения в сан, а затем ставший мишенью неизвестного стрелка на глазах у всего Парижа — это не серьезное дело?

— Нет, мадемуазель, вовсе нет! — взревел комиссар, вскочив со стула. — Серьезное дело заключается не в этом! Плевать я хотел на это убийство! Мне совершенно безразлично это убийство и три четверти других парижских убийств в придачу. Главная проблема, моя юная леди, состоит совсем в другом! Главная проблема — в том, чтобы узнать, откуда взялся этот парень, о котором никому ничего не известно, но который знает всех на свете!

Комиссар выкрикивал это, бегая по кабинету, размахивая руками и хлопая ладонью по мебели и папкам.

— Главная проблема — в установлении подлинной личности Ванго Романо. Вот эта тайна меня очень интересует. Эта тайна — единственная причина, почему я не бросаю дело, которое давно уже быльем поросло. Убийства… да их в нашем городе каждый день совершается столько, что хватит на тридцать шесть Буларов. Понятно вам, юная леди? На тридцать шесть Буларов! Но с такими, как Ванго Романо, я еще никогда не сталкивался.

— Я вам не юная леди, — пробормотала Этель, готовая расплакаться.

— Извините меня, я…

Булар рухнул в кресло и ударом кулака расплющил свою шляпу.

— …я слегка переутомился, — договорил он. — Я вовсе не хотел…

И комиссар взглянул на девушку. На ее ресницах дрожали радужные слезы: Этель и в самом деле плакала.

— Если бы на свете было тридцать шесть Буларов, я бы тут же выбросилась из окна, — проговорила она, громко всхлипывая.

И они оба замолчали.

Булар выдвинул ящик стола и извлек оттуда большой, идеально белый хлопчатобумажный платок. У него всегда имелся запас таких платков — матушка комиссара заботливо гладила их по воскресеньям, — для тех, кто лил слезы в его кабинете.

Сколько же их пролилось в этой комнате за сорок лет его службы! Да, работа Булара зиждилась на горестях других людей.

Иногда ему казалось, что вся его жизнь проходит в плаванье по этому безбрежному морю слез. Но самое ужасное заключалось в том, что без этих драм, этих скорбей, этих загубленных судеб существование Булара утратило бы смысл и ему осталось бы только одно — в одиночестве плавать всухую на паркете.