Просто мы научились жить (2010-2012) - Александра Соколова

– Почему тогда я не чувствую никакой свободы?

Лёка неожиданно сделала пируэт, обежала Женьку справа и запрыгнула на лавочку. Её джинсы задрались, обнажая узкие щиколотки в полосатых носках и язычки кроссовок «Адидас».

– Что мы вообще знаем о свободе? – Заговорила она, взволнованно двигаясь туда-сюда – то по спирали, то в каком-то бешеном хаотичном порядке. – Никто и никогда не мог запретить мне думать, мелкая, и в этом я всегда была свободна. А теперь? – Лёка оказалась вдруг на краю лавочки и наклонилась. Теперь её лицо было всего в десяти сантиметрах от Женькиного, и можно было рассмотреть возмущенных чертят, прыгающих и летающих в синих глазищах. – А теперь меня заставляют думать! Куда ни плюнь – везде бабки, везде доллары, везде бизнес. И я не хочу об этом думать, не хочу, но у меня не получается! – Она снова развернулась. Женька во все глаза смотрела на этот странный танец. Ей чувствовалось, что из Лёки потоками исходит энергия – сильная, яростная. – Я хотела джинсы? Я получила джинсы. Но это еще не всё, мелкая! Мне недостаточно такой свободы, в которой все только и делают, что ищут, где заработать и что купить. Я хочу свободу другую.

– Какую? – Сумела, наконец, вставить свой вопрос в монолог Женька. – Какая свобода тебе нужна, чудовище?

Из Лёки будто воздух выпустили. Она дернула головой, будто отгоняя непрошенную мысль, вздохнула и спрыгнула с лавочки. Затем вынула из кармана платок, тщательно вытерла все следы от своих кроссовок, и только после этого ответила.

– Я не знаю, мелкая. Пока не знаю.

Больше она ничего не говорила. Молча дошла с Женькой до порта, молча поднялась по лестнице наверх, молча проводила до общаги, и так же молча ушла.

Женя долго стояла на крыльце, провожая взглядом ссутуленную несчастную спину. Она чувствовала себя ненужной и одинокой. Наверное, Лёка ждала других слов – ведь есть же слова, способные её успокоить, утешить, объяснить, как теперь устроен мир и как теперь нужно в нем жить. Конечно, они есть, вот только одна беда – Женька сама этих слов не знала. А как бы они пригодились им обеим! Да и не только им, а всему студгородку, всему городу, всей стране, наконец. Найти бы их, и раздать всем-всем – просто так, бесплатно, безо всяких долларов. Раздать и сказать: «Живите, люди! Вот новая правда, берите её себе и делайте с ней то, что хотите!». И смотреть, как возвращаются улыбки, как оживают лица, как снова по выходным на набережную выходят семьи с детьми и воздушными шариками. Ведь права Лёка, абсолютно же права – тяжело стало жить в Таганроге. Всё изменилось, и что-то незаметно, чтобы долгожданная свобода принесла хоть немного радости. А ведь должна была – иначе какая же она свобода?

Чьи-то ладони опустились на Женькины плечи. Она вздрогнула и обернулась. Виталик. Улыбается, тянется губами, а изо рта – резкий алкогольный запах. Опять.

– Привет, мышонок.

– Привет.

Всё-таки Женька ответила на поцелуй. Наверное, у него просто был тяжелый день – кто же откажется от бокала пива после трудного дня на лекциях?

– Цырулик? – Спросила она, пряча лицо в складках не слишком свежей Виталиковой рубашки.

– Он самый. Достал, урод. Скоро, говорит, коллоквиум, готовьте доклады. Три лабы, курсач, а теперь еще и доклад. Козел.

Бедненький. Женька участливо погладила Виталика по голове, положила ладони ему на щеки и подула, охлаждая усталый лоб.

– Пойдем гулять, Витась? – Предложила ласково. – На море воздух такой сегодня, что все проблемы мигом выветрит.

– Обалдела? – Женьку аж покачнуло от грубости его голоса. – Мне к лабам надо готовиться – сказал же.

– Но я думала, это завтра…

– Она думала! – Виталик разозлился всерьез. Он оттолкнул Женьку и возмущенно уставился на неё, размахивая руками. – Я же русским языком сказал: Цырулик достал. Не понимаешь, что ли?

– Понимаю, – залепетала Женька, – я всё понимаю, только успокойся.

– А что ты меня успокаиваешь? – Не помогло. Виталик разозлился еще сильнее. – Блин, как меня всё это достало. И не делай щенячьих глаз! – Заорал он, разглядев на Женькином лице слезы. – Иди, поучись слушать, что тебе говорят.

С этими словами он с грохотом скатился по ступенькам и широкими шагами отправился в ту же сторону, где всего двадцать минут назад скрылась Лёкина спина.

Женька осталась рыдать.

Сейчас стоя под душем в сочинской гостинице Москва и упираясь руками в горячий кафель, она не плакала. Вода, стекающая по ее щекам к груди и плечам, была просто водой.

И только теперь, спустя столько лет, она поняла – наверное, тогда все и изменилось. В эти теплые дни, когда Лека начала впервые задумываться, а что же такое для нее эта самая, воспетая всеми, свобода.

Глава 21.

– Ну хорошо, допустим, Таганрог для тебя и правда столица мира, но хотя бы Италию ты любишь?

Ольга элегантно поправила разметавшуюся под порывом летнего ветра юбку, обогнала Инну и заглянула ей в глаза.

– Ну любишь же? Любишь?

Инна засмеялась и только покачала головой. Ольга обиженно надула изящно очерченные помадой губы и снова пошла рядом.

– Ладно, хорошо. Москва тебе не нравится, Санкт-Петербург не нравится, Франция – так себе, Италию не любишь, в Америке не была. Зато Таганрог – прямо-таки средоточие вселенских достоинств. Ну вот посмотри. Посмотри на этот ужас. И это называется Дворец Культуры. Трехэтажный сарай, да и только!

Инна послушно повернула голову и посмотрела на ДК. Выбеленный в начале лета в белоснежный цвет, он смотрелся нарядной невестой среди зеленой листвы лип.

Но Ольга не понимала. Для нее красотой была строгость линий старинных соборов, картины Лувра, аллеи центрального парка Нью-Йорка. И уж никак не Таганрог с его простоватым, полурусским, полуукраинским лицом. Лицом не старика и не юноши, а каким-то средним – кое-где испещренным морщинами, а где-то блестящим юным блеском зеленых как море глаз.

– Если тебе так не нравится Таганрог, как ты здесь оказалась? – Спросила Инна, когда они дошли до ворот парка, и повернули обратно. – Жила бы себе в Италии, или Москве.

– О, милая, пути карьеры неисповедимы. И чтобы стать директором в Москве или Италии, порой приходится побыть директором в таком вот маленьком городке.

На мгновение Инне показалось, что на Ольгином лице проступило что-то, раньше никогда не виденное – что-то очень человеческое. Так могла выглядеть уставшая от неопределенности женщина, больше всего на свете мечтающая уткнуться носом в плечо друга. Но – мгновение прошло, и она снова стала прежней – воздушной, летящей, звенящей браслетами на тонких руках и улыбающейся очаровательной до дрожи улыбкой.