Кавалер Сен-Жюст - Анатолий Левандовский

— От этого дела исходит дурной запах, — сказал Сен-Жюст.

— Весьма, — подтвердил Робеспьер. — Причем доносители выглядят не лучше, чем жертвы доноса. Тем не менее мы внимательно выслушали Шабо и Базира, поскольку рассказанное ими живо напомнило нам нечто…

— Ты имеешь в виду донос Фабра д’Эглантнна?

— У тебя отличная память.

Память у Сен-Жюста и правда была отличная, но забыть происшедшее 12 октября было бы трудно, даже имея плохую память…

В тот день депутат Конвента, драматург и автор республиканского календаря Фабр д’Эглантин потребовал, чтобы его выслушали члены обоих правительственных Комитетов, и требование его было удовлетворено. В числе десяти членов правительства, выделенных для этой цели, оказались Робеспьер, Сен-Жюст, Леба и Давид.

Фабр начал с обвинения иностранных правительств, стал яро бранить вражескую агентуру, а затем сообщил, что им раскрыт антиправительственный заговор. В центре заговора, согласно Фабру, находились Проли, Дефье и Перейра. Бельгийский банкир, австрийский подданный Проли, собутыльник Дантона и Демулена, личный секретарь и осведомитель Эро де Сешеля, с помощью Дефье, знавшего тайны Якобинского клуба, и Перейры из Бордо, подвизавшегося в столичных секциях, сумел объединить секционные народные общества и создал Центральный комитет, соперничавший в популярности с Коммуной и Клубом. Встревоженные комитеты в конце сентября отдали приказ об аресте группы Проли, однако Эро добился их освобождения. И вот теперь, утверждал Фабр, эти трое, еще в тюрьме связавшись с видными эбертистами, объединились с дельцами, агентами Австрии и Пруссии для шпионажа, диверсий и подрыва могущества республики. Их послушным орудием стал Эро, продавший им ряд правительственных секретов, а также депутаты Жюльен и Шабо. Ведь недаром Шабо добился снятия печатей с банка Бойда, английского шпиона и личного финансиста Питта! И тот же Шабо принял живое участие в судьбе австрийских шпионов, моравских банкиров Добруска, пребывавших во Франции под фамилией Фрей[26] и выдавших за него свою красавицу сестру с двумястами тысячами приданого…

— Ну и что же ты скажешь? — спросил Робеспьер, дав другу время вспомнить и осмыслить все эти подробности.

— Скажу, что, на мой взгляд, доносы Фабра и Шабо — две части единого целого.

— Согласен. Скажу больше: мне абсолютно понятно происхождение второго доноса — доноса Шабо.

— Объясни.

— Вы ведь в то время были уже в Эльзасе, а я видел все… Донос Фабра заставил нас всполошиться. Был арестован кое-кто из эбертистов и агентов Эро, самого же Эро фактически отстранили от дел. За Шабо, Базиром, Жюльеном и другими был установлен тщательный надзор. Их стали изводить допросами и упреками у Якобинцев. И не эти ли нападки, лишив Шабо душевного равновесия, вынудили его в конце концов сделать донос?

— Весьма вероятно. Но что же заставило выступить Фабра? Что заставило его донести на Шабо и Жюльена, своих единомышленников?

— Этого я пока не знаю. Однако, думаю, и здесь все прояснится.

— А как отнеслись комитеты к доносу Шабо и Базира?

— Мы решили арестовать и тех, на кого доносили, и тех, кто доносил. Правда, Жюльен и Батц успели скрыться, что же до остальных, они в одиночных камерах Люксембургской тюрьмы.

— Это разумно. А дальше?

— Создана комиссия для расследования под председательством Амара; комиссия работает тайно. К ней прикомандирован и Фабр.

— Вот это зря. Я не верю Фабру.

— Я тоже. Но пока он ничем не скомпрометировал себя.

— И все же ему не следовало поручать ведение дела, к которому он причастен; он будет заметать следы и исказит всю картину.

— Этого ему не позволят сделать.

— Будем надеяться. А как с Дантоном? Ведь Шабо затронул и его.

— Только косвенно. И вообще, Дантон держится молодцом.

— Ты всегда был склонен идеализировать Дантона.

— Нет, совсем нет, — с жаром возразил Робеспьер. — кому-кому, а мне-то хорошо известны все слабости Дантона. И тем не менее повторяю: Дантон держится молодцом.

— В каком смысле прикажешь тебя понимать?

— Вернемся к началу нашего разговора: к антирелигиозным маскарадам. Ты думаешь, это минутная блажь народа? Ничего подобного. Это рассчитанная программа, один из важнейших аспектов деятельности крайних. Народ создал культ мучеников свободы: он чтит память Лепельтье, Шалье, Марата. Однако банда Эбера, использовав народный энтузиазм, пошла дальше: она приступила к уничтожению всякого культа, а это прямой путь к полной дезорганизации общества. Почин положил Фуше в Ньевре, за ним двинули Эбер и Шометт. Тогда-то и стали закрываться церкви, а духовенство — отрекаться от сана. И результат; наши агенты из провинции доносят, что «огонь тлеет под пеплом» — крестьянство готово подняться против нас! Вот к чему привела пресловутая «дехристианизация», вот за что должны мы благодарить Эбера, Шометта и их подголосков.

— Все это бесспорно. Но при чем же здесь Дантон?

— Не будь нетерпеливым. Вернувшись в Париж из Арси, Дантон сразу ринулся в бой. В Конвенте, в Клубе — повсюду он стал яростно выступать против «дехристианизаторов», да так ловко, что подлецы отступили. Шометт первым, за ним остальные начали каяться в своих «заблуждениях». То, что ты видел, — последние судороги. Я произнес большой доклад, и, думаю, завтра Конвент утвердит декрет о свободе культов. Вот чем мы обязаны Дантону: без него я так легко не сокрушил бы дезорганизаторов.

— С его стороны это тактический ход.

— От этого он не теряет важности. Характерно, что свора пыталась отомстить Дантону. Сейчас проходит чистка в Клубе. И вот ультра вчера попытались добиться его исключения. Но я взял его под защиту и спас положение.

— А стоило ли это делать? Его исключение было бы нам на пользу.

Робеспьер задумчиво посмотрел на Сен-Жюста и ничего не ответил.

Рано утром он был в Комитете; пришел первым и заперся у себя в кабинете — ему предстояло изучить документ, лишь вчера утвержденный Конвентом, — знаменитый закон 14 фримера.

— Ты будешь обрадован, — сказал Робеспьер. — По существу, это кодификация твоих мыслей, вывод из доклада о Революционном правительстве.

Но Сен-Жюст не находил своих мыслей. Нет, это был труд Робеспьера, и хотя главная идея действительно принадлежала ему, Сен-Жюсту, она приняла в законе иное претворение.

Казалось бы, все начальные положения закона были верны. Здесь было точно сказано и о Конвенте как о «движущей силе правительства», и о комитетах как о высших органах надзора. Он не мог возразить против более четкого подчинения администрации правительству, против превращения прокурора Коммуны в простого «национального агента» или против выделения дистрикта в основную административную единицу. Но в его представлении конституция военного времени должна была выдвинуть принципы. Здесь же давались обязательные рецепты на все случаи общественной жизни, словно законодатель забыл, что жизнь значительно шире любых указаний и рецептов. Сен-Жюст был человеком действия, политиком быстрых, лаконичных и эффективных мер, которые предполагали полную свободу распоряжений и поступков делегированного правительством лица. И как могло быть иначе, пока шла война, свирепствовала контрреволюция и ничто не устоялось, не приняло ясных и оконченных форм?