Эзопов язык в русской литературе (современный период) - Лев Владимирович Лосев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Воспитание будущего взрослого читателя – очень важная социальная функция любой детской литературы во все времена. Подавляющее большинство современных читателей обучены той или иной манере чтения, приступают к чтению того или иного произведения с определенным набором ожидания, охотно позволяют авторам манипулировать их сознанием, если автор действует в пределах знакомого им кода.
Чуковский, поколение за поколением, подготавливал будущих русских читателей отыскивать в читаемом произведении подтекст. Он приучал их к тому, в частности, что знаками, указывающими на подтекст, часто могут быть популярные образы и мотивы русской литературы или фольклора.
2. Антивождистская пародия
Много ли мы знаем русских авторов, выступивших в советское время против сталинизма как репрессивной авторитарной системы? Помимо фольклора и нескольких анонимных эпиграмм, можно назвать только три имени: Пильняк («Повесть о непогашенной луне»), Шварц («Дракон» и, отчасти, «Голый король» и «Тень») и Мандельштам («Мы живем, под собою не чуя страны…»). Пильняк и Мандельштам погибли, Шварц пережил сталинский террор, но «Дракон» при жизни автора не увидел света рампы.
Но с полным основанием мы можем прибавить к этим героическим эпизодам целый жанр успешной антитоталитарной эзоповской сатиры, созданной на основе детской литературы.
В своей второй поэме для детей, «Тараканище» (первая публикация – 1923), Чуковский создал иносказательную картину политической ситуации в стране, находящейся под пятой диктатуры ничтожной политической группы, одновременно страшной и отвратительной для большинства нации. «Таракан», одно из прозвищ диктатора (см. II.3.0), было закреплено пером детского писателя. Хотя в период создания поэмы Сталин еще только поднимал голову, адрес произведения можно назвать точным, ибо оно метило не столько в конкретного вождя, сколько в вождизм, который позднее получил в нашем столетии название «сталинизма». В начале 1920‑х еще существовало несколько усатых претендентов на роль диктатора, но с начала 1930‑х годов титул «таракана» уже принадлежал Сталину единолично. (Три десятилетия спустя в популярном спектакле Ленинградского Театра юных зрителей по «Тараканищу» Чуковского главный персонаж был сделан откровенной карикатурой на Сталина.)
Но для исследователя эстетики словесного творчества недостаточно установить факт политической сатиры, наша задача – найти стилистические механизмы, обеспечивающие психологическую и социальную эффективность литературных образов.
2.1. Сюжет «Тараканища» очень прост. В безмятежно-идиллической стране зверей неожиданно появляется «…страшный великан… Тараканище!».
Он рычит, и кричит, И усами шевелит: «Погодите, не спешите, Я вас мигом проглочу!Проглочу, проглочу, не помилую»276.Все большие и сильные звери «…по лесам, по полям разбежалися, / Тараканьих усов испугалися».
И сидят и дрожат под кусточками,За болотными прячутся кочками.Крокодилы в крапиву забилися,И в канаве слоны схоронилися.Только и слышно, как зубы стучат.Только и видно, как уши дрожат.А лихие обезьяныПодхватили чемоданыИ скорее со всех ног Наутек277.Таракан устанавливает в зверином царстве атмосферу террора. Даже обсуждать свои страдания звери решаются только шепотом. Наконец, появляется избавитель – маленький задорный воробей:
Взял и клюнул Таракана —Вот и нету великана278.2.1.1. Мы полагаем, что созданный Чуковским образ тирана-таракана своей необыкновенной популярностью обязан фольклорным истокам, тому, что «таракан» – глубоко укорененный образ в русском народном сознании.
В русском фольклоре таракан – частый гость. Известна удалая поговорка «Не видала Москва таракана!»279. Якобсон связывает этимологию слова «таракан» с тюркским «таркан» («вельможа»). Этот тюркский «таркан-таракан» встречается в ряде былин под именем Тороканчика, как представитель чуждой и враждебной силы280. Одновременно, поскольку русский таракан обладает усами (в отличие от английского, у которого не moustache или whiskers, a antennae), это слово нередко является прозвищем для любого усача, особенно с жесткими, топорщащимися усами.
Мы уже приводили (II.3.0) иронические прозвища Сталина, связанные с его усами (у Солженицына в «Одном дне Ивана Денисовича»: «батька усатый!»). Контаминация в одном образе усов и таракана для изображения насилия, узурпированной власти возникает не случайно. До девятнадцатого века слово «усы» было арготическим термином для «разбойники». В известном цикле народных баллад появляются усы, грабящие и подвергающие мучениям мужиков, простой народ281. Это ассоциативное богатство, заключенное в эзоповском псевдониме, который Чуковский дал своему персонажу, и есть то, что Потебня называл «внутренней формой слова».
(Безусловно, в наиболее мощной и сконденсированной форме использование этого словообраза мы встречаем у Мандельштама: «тараканьи смеются усища»; кстати, в одном из вариантов этого же стихотворения Сталин именуется также и «мужикоборцем»282; но Чуковскому принадлежит приоритет в литературном использовании этого пародийно-фольклорного эзоповского образа, и сделал он это в рамках сказки для детей.)
2.2. Пример эзоповской антивождистской сатиры в маске апологетического произведения находим у выдающегося сатирика М. М. Зощенко. Советская критика часто ссылается на рассказы Зощенко о Ленине как на доказательство лояльности писателя по отношению к режиму. Видимо, одни критики делают это из лукавства, другие – из‑за стилистической глухоты. Вся проза Зощенко пронизана пародийными мотивами, и «Рассказы о Ленине» не представляют в этом смысле исключения. Искусно используя в своем сказе роль «рассказчика для детей», вынужденного упрощать, приспосабливаться к детскому пониманию, Зощенко пародирует такой краеугольный раздел советской пропаганды, как апологетическая «лениниана».
2.2.1. Рассмотрим как образец рассказ «Как Ленину рыбу подарили»283.
Первые четыре абзаца, экспозиция, описание тягот в годы Гражданской войны, выдержаны стилистически нейтрально. Есть лишь один стилистический сдвиг в этом начале: «И население питалось чем попало. Хлеба выдавали людям по одному совершенно крошечному кусочку на целый день». Здесь сталкивается канцелярский оборот «население питалось» с инфантильно-жеманным «по одному совершенно крошечному кусочку». Таков первый сигнал читателю, что он имеет дело не с апологетикой как таковой, а с пародией на нее.
В конце четвертого абзаца Зощенко усиливает тот же прием: (о «голодающем» Ленине) «и он даже чай пил не с сахаром, а с карамельками». Под сильное интонационное ударение, обусловленное противительной конструкцией («не с…, а с…»), в заключение вступительного описания голода, страданий, которые, согласно советской агиографической традиции, великий вождь делит со всем народом, поставлено слово «карамельки». Это слово «карамельки» с сюсюкающим уменьшительным суффиксом обессмысливает всю предшествующую картину, так как, с точки зрения читателя, в первую очередь ребенка, карамельки лучше сахара.
В развитии рассказа сатирические мотивы становятся весьма откровенными. Вот Ленин рассердился:
И вдруг рыбак видит, что рука Ленина тянется к звонку. «Мама дорогая, – думает рыбак, – что же это получилось?»
Ужас рыбака при виде тянущейся к звонку руки диктатора, конечно, никак не вяжется с образом «доброго дедушки Ильича».
В благополучном финале, согласно с требованиями жанра, Ленин отсылает рыбу голодающим детям. Это уже несомненная пародия в пародии, так как обожествляемый Ленин пародийно уподобляется Христу, и даже превосходит Того в чудотворстве: Христос накормил голодных, наполнив их корзины рыбами, тогда
