Разрыв - Саймон Лелич

Короче говоря, то, как Сэмюэл выглядел в понедельник, сразу меня насторожило. Он был в пятничном наряде с пятничными морщинами. К которым, судя по всему, добавились еще субботние и воскресные. Опять же, темные круги под глазами, — так карикатуристы изображают только что избитого человека, — кожа в паутине красных прожилок. Глядя на его одежду, я сказал бы, что спал он, если спал вообще, скорчившись в кресле, или на какой-то софе, или на сиденье своей машины.

В общем, заканчивается первая перемена, он собирается покинуть учительскую, и я кладу ему руку на плечо. Он резко оборачивается, почти отскакивает назад. Цепляется ногой за ножку кресла и едва не падает. Ти-Джей фыркает. Отпускает какое-то замечание, шуточку насчет лихо проведенных выходных, и уходит, и мы с Сэмюэлом остаемся наедине.

У вас все в порядке? — спрашиваю. Сэмюэл, говорю я. А он, знаете, на дверь смотрит. Сэмюэл, повторяю я. Все в порядке? Вид у вас какой-то… фразы я не заканчиваю.

Что? — произносит он. А. Да, все хорошо. Извините. И пытается проскользнуть в дверь, но я беру его за руку. Он опять вздрагивает. Опять отпрядывает. Что? — спрашивает он. В чем дело?

Ни в чем, отвечаю я. Но тон его меня уже напугал. Агрессивный тон. Настороженный. Сэмюэлу совсем не свойственный. Я хочу сказать, обычно он разговаривал вежливо. Даже слишком. Учтиво, но с учтивостью официанта из дорогого ресторана, который заведению своему, конечно, не хозяин, однако в выбранном вами столике отказать вам очень даже может.

Ни в чем, повторяю я. Я просто спрашиваю. Все ли у вас в порядке.

Он усмехается. Коротко, как только что Ти-Джей. О да, говорит. Все отлично. Все великолепно. И снова пытается проскочить в дверь.

Однако я его не пропускаю. Не знаю почему, но мне вдруг начинает казаться невероятно важным поговорить с ним, выяснить, что его мучает. Поэтому я протягиваю руку и упираюсь кулаком в косяк.

Сэмюэл смотрит на меня. Просто ест глазами. Опять говорит, извините, но уже с интонацией, означающей: уйди с дороги.

Сэмюэл, прошу вас, говорю я. Если что-то случилось, давайте поговорим об этом.

Он снова усмехается, на этот раз с издевкой. Разумное предложение, говорит. Вы, значит, полагаете, что разговор с вами мне чем-то поможет, не так ли?

Я говорю, виноват?

Он ничего не уточняет. Просто извиняется еще раз и теперь уж я его пропускаю. Поскольку мне кажется, что другого выбора у меня нет.

А о пистолете я вспомнил только потом. Подхожу к моему классу и у меня вдруг что-то вздрагивает внутри, как если бы я сообразил, что оставил дома включенную духовку. Я останавливаюсь, обдумываю все и говорю себе, что тревожиться не о чем. Его что-то расстроило, только и всего. Что-то личное, меня ничуть не касающееся. Никакого права совать в это нос я не имел, вот он и рассердился. А насчет пистолета он мне все объяснил. Показал, что тот даже и не стреляет. Однако, вспомнив об этом, я вспомнил и выражение, замеченное мной на его лице, когда он направил пистолет на Ти-Джея, этот промельк ликования, и мне поневоле стало тревожно.

Я порасспросил кое-кого. Учителей, даже одного-двух учеников, которым доверял, которые не разболтали бы все по школе. Однако никто ничего необычного не заметил. Как я уже говорил, большинство вообще на него никакого внимания, как правило, не обращало. Да нет, ничего странного, говорили мне те, кто успел увидеть его. Ничего сверх обычного. И усмехались, и я улыбался в ответ, и тем все и кончилось.

После полудня и у меня, и у Сэмюэла были свободные часы. Я знал об этом и все же заглянул в расписание, для верности. И пошел искать его. На сей раз, разговор у нас будет серьезный, сказал я себе. Я выясню, что его так расстроило. Еще раз спрошу насчет пистолета. Потребую, если придется, чтобы Сэмюэл отдал мне его, музейный это экспонат или не музейный. Однако найти Сэмюэла я не смог. Заглянул в каждый класс, в учительскую, на спортивные площадки, в девичью, Господи Боже ты мой, раздевалку. И наконец, добрался до кабинета секретарши — до комнаты рядом с кабинетом директора, той, в которой сидит Джанет, а мы держим классные журналы, расписания уроков и так далее, — даром, что знал: Сэмюэла я там не увижу. Это было последнее место, в какое я заглянул, а, поскольку Сэмюэла мне найти не удалось, я там задержался. Прислонился к шкафчику и принялся пощелкивать языком. Привычка у меня такая. Насколько я понимаю, сильно действующая людям на нервы.

Все в порядке, Джордж? По-моему, вид у вас какой-то расстроенный. Это Джанет говорит. Сидя за своим столом.

Я не отвечаю. Может быть, хмыкаю.

Джордж? Снова произносит она. Я взглядываю на нее и вижу, что она улыбается. Ждет.

Да, Джанет. Спасибо. Все хорошо. Я отталкиваюсь от шкафчика, собираясь уйти. Но потом говорю, вы Сэмюэла не видели, Джанет?

Сэмюэла? — повторяет она.

Сэмюэла. Сэмюэла Зайковски.

Нет, говорит она. И тут же, да. То есть, он домой ушел, говорит. Директор отослал его домой. Я… м-м… по-моему, он не очень хорошо себя чувствовал.

О, произношу я. О. И, задумавшись, направляюсь к двери.

Но Джанет останавливает меня. Спрашивает, а в чем дело-то? Строго говоря, тогда я не обратил на это внимания, но в ее «а в чем дело-то?» сквозило некое сомнение. Опасливость. С таким вопросом обычно обращаешься к знакомому, попросившему отдать ему все деньги, какие лежат у тебя в бумажнике.

Да ни в чем, говорю я. Не важно. И на этот раз ухожу. И знаете что, инспектор? Теперь я жалею, что ушел. После того, что случилось. Все мы крепки задним умом — и так далее. Потому что существовали еще кое-какие обстоятельства. Теперь я о них знаю и понимаю, что Джанет знала о них и тогда. А разговорить Джанет ничего не стоит. Я, собственно, потому и ушел. Она способна одним только взглядом и болтовней связать тебя по рукам и ногам, даже если ты стоишь на другом конце комнаты. Задай я ей вопрос, и она рассказала бы мне все, что знала. На самом деле, мне и вопроса задавать не пришлось бы. Достаточно было предоставить ей такую возможность.

А я вместо этого провел свободные часы, пытаясь сосредоточиться на письменных работах учеников. Потом у меня уроки были. На следующий день, во вторник, Сэмюэл в школе вообще не появился. Он все еще плохо себя чувствовал, только это мне выяснить и удалось. И увидел я его лишь в среду утром. Я сидел в учительской и, должен признаться, почти забыл, почему мне так отчаянно хотелось найти его. Не то чтобы забыл. Просто моя тревога улеглась, обратилась в подобие досужего любопытства. И только когда он вошел в дверь, — все остальные уже выходили, — меня опять охватила настоятельная потребность поговорить с ним.

Он был все в том же костюме, в той же рубашке, в том же галстуке. И теперь уже сомневаться в том, что одежда его измята, грязна, в пятнах, не приходилось. К тому же, от него пахло. Это я мог сказать, и не приближаясь к нему, — учителя, мимо которых он проходил, поеживались, морщили носы, отстранялись, чтобы не коснуться его. Время собрания — того собрания — уже наступило, но я все же попытался задержаться в учительской, поговорить с ним. Однако в меня, в мою руку, вцепилась Викки Лонг. Она тараторила на ходу и тащила меня к двери. Я попробовал вырваться, но и моргнуть не успел, как уже оказался в коридоре, а Сэмюэл остался в учительской. Тараторила Викки о мюзикле, который она ставила. Об «Оклахоме!», его должны были показать под конец учебного года. Ей не хватает ковбоев, и она надеется, что я соглашусь сыграть одного из них. Всего несколько реплик, говорит она, петь почти не придется. Пару танцев исполнить, ну да они не сложные. Джига. Тустеп. Я их за пятнадцать минут разучу. Ну, может, за тридцать — по пятнадцать минут на каждый. Так что я скажу? Я согласен? Будет очень весело, это она обещает. Так как? Что я скажу?

Я не говорю ничего, я уже в актовом зале, поднимаюсь по ступенькам на сцену. Сажусь на свое место, а внимание Викки привлекает кто-то или что-то еще и она уходит к стульям, которые стоят по другую сторону кафедры. Я смотрю в зал, на ряды детей. Они уже расселись. Кто-то перешептывается, кто-то посмеивается, хихикает даже, но большинство глядит хмуро. Ими уже владеет настроение, которое директор и намеревался создать, назначая общее собрание. Они знают — произошло что-то скверное. И знают, какой спектакль вот-вот разыграет директор.

Когда появляется мистер Тревис, я все еще продолжаю высматривать Сэмюэла. Директор входит в зал через дальние от сцены двери и закрывает их за собой со щелчком, почему-то отдающим большей угрозой, чем удар, с которым он мог бы их захлопнуть. Тишина. Дети сидят, глядя перед собой, на свои лежащие на коленях ладони, на свои ноги. Некоторые изображают безразличие, браваду. Два стула на сцене пустуют: один прямо за кафедрой, другой в конце того ряда, в котором сидит Викки. Похоже, однако, что никто из прочих учителей этого не замечает. Все смотрят на пересекающего зал директора. Он в сером костюме и черном галстуке. Туфли начищены до армейского блеска. Шаги его не громки, но звучны. Безжалостны и решительны, как обратный отсчет времени.