Немного ночи (сборник) - Андрей Юрич

И, подметая дорожку перед собой, он, не спеша, но быстро продвигался ко мне. Меня поразило, что он не смотрел на листву, которая таяла в осеннем воздухе под его метлой. Он смотрел на меня. И глаза его жгли – не болью и не страхом, а пристальным и яростным вниманием. Будто каждый вдох мой был смертельно важен.

Мне стало вдруг страшно. Потому что я понял, что стою на его пути. И скоро он дойдет до меня. И не остановится.

Когда я проснулся, я рассказал маме о сне, как сумел. И она подтвердила мои худшие опасения.

– Да, – сказала она, – Если будешь себя плохо вести, Бог тебя метлой…

И вот тогда я стал бояться Бога. Бог внушает ужас – вот что понял я. И теперь, когда истово-православные или пионеры-иеговисты рассуждают в моем присутствии о страхе Божьем, во мне всплывает полуживотный ужас личного уничтожения, страх маленького мальчика перед безмерной силой неясных намерений. Я не знаю, почему так. Я лишь уверен, что в моем сне было нечто очень важное для меня, и Бог, несомненно, имел к нему самое прямое отношение. Как будто Он сказал мне что-то. И я услышал, но не разобрал.

Потом, кажется, наступил перерыв. Я не помню, чтобы в раннем или среднем школьном возрасте возвращался всерьез к вопросу о существовании Бога. То ли меня отталкивало от подобных размышлений постоянное упоминание Бога, Богоматери и прочих святых понятий в матерщинных тирадах моего папы, когда он кусал от бешенства свой волосатый кулак и бил им мою маму. То ли система школьного образования, все еще испещренная плакатами «Долой ложное учение библии!!!» делала свое гнусное дело. То ли просто не до Бога было тому чувствительному болезненному ребенку, сжавшемуся в объятиях вечной ночи, на дне заполярной долины, заполненной до краев копошением бульдозеров, взрывотехников, начальников, бездомных псов, телевизоров и спивающегося населения. Боль пропитала холодную землю и вгрызалась железными жвалами кассетиритных шахт и оловянных рудников в ледяной череп планеты. И ненависть мира выходила в пустой морозный воздух потоками радиации. Стволы полумертвых лиственниц скручивало кольцами от завихрений человеческой алчности. Подушки мягкого ягеля не в силах были укрыть трупы сезонных рабочих с золотых шахт Кулара, зарезанных своими друзьями и любовницами. Промышленные свалки тянулись до горизонта – нагромождениями ржавого железа. Реки растекались рыжими зловонными потоками сгнившей земляной крови, убивая собак, рискнувших из них напиться. А родители старшеклассников, насиловавших своих сверстниц на школьных дискотеках, ползали на коленях перед жертвами сыновей.

В самых страшных ситуациях обыденности Бог почему-то не хочет нам помогать. Я много раз Его спрашивал об этом, но Он не ответил.

Казалось бы – ведь было и другое. Солнечная, медово-фиалковая, багульниковая, цветуще-подснежниковая и спело-ягодная тундра. Мягкие лоскутные одеяла зеленых, белых, красных и желтых мхов, наброшенные на покатые плечи стареющих гор. Небесные облака, касающиеся молчаливой прохладой моего лица, обнимающие тяжелыми пушисто-влажными лапами мое тело над лезвиями скальных обрывов. Закаты, которыми можно любоваться часы напролет, и солнечные зайчики, прыгающие по пустым зеркалам полуночных улиц. Бездонность черного неба с Полярной Звездой прямо над головою. Гигантские живые калейдоскопы северных сияний.

Не было чувства одухотворенности всего этого. Не находилось смысла в ягеле, солнце, горных хребтах, ручьях и стрекозах. Единственный для меня и других мальчишек и девчонок смысл обнаруживался тогда в делах людей, в телах людей…

Мое первое знакомство с Библией состоялось в Одессе, когда мне было 12 лет. Мама получила на работе, в типографии, путевку в дом отдыха. Путевка была на двоих, и мама взяла меня с собой. Моя сестра к тому времени жила в другом городе и училась в училище, на закройщика. А папа еле сдерживал радость по поводу нашего отъезда.

В Одессу мы ехали поездом пять суток. С нами в купе ехали два солдата-дембеля. Они вышивали елочным новогодним «дождиком» дембельские погоны, пили водку в вагоне-ресторане и часто бегали в туалет, потому что страдали расстройством желудка от водки и огромных порций мороженого, которое покупали на каждой станции.

Они много смеялись и вели себя очень прилично, даже пьяные. Видно было, как им хочется вернуться к человеческой жизни.

Они каждый раз покупали слишком много мороженого, и пару брикетов эскимо приходилось съедать мне, чтобы оно не растаяло. Поэтому у меня тоже были проблемы с животом. А в последние сутки пути у меня, вдобавок, началась морская болезнь – от постоянной вагонной качки. Я позеленел, и меня тошнило.

Что еще запомнилось из той поездки – в вагоне-ресторане хорошо и недорого кормили, а по приезде в Одессу, мы проснулись от холода. В майской Одессе было удивительно холодно. Так что меня, в футболке и легких брючках, слегка потряхивало.

Дом отдыха располагался в имении неких графов Вишневских. Что стало с графами, никто не уточнял, но имение существовало почти в прежнем виде, если не считать пары свежевыстроенных панельных семиэтажек посреди прелестного графского парка. Совсем рядом был пляж с белым песком, на который накатывали холодные стеклянно-зеленые волны.

В Одессе я купил себе первые в жизни солнцезащитные очки и считал почему-то, что они очень идут мне. Да, и от солнца они не спасали.

Этот весенне-летний месяц запомнился мне как очень спокойный, но не веселый. В доме отдыха было мало детей. И все, что мне оставалось – ходить по вечерам в видеозал на просмотр боевиков и фантастики, и давить муравьев на старом графском балконе при помощи зеленой металлической модельки Москвича-411. Я представлял муравьев жертвами автокатастроф и кричал им, чтобы они уходили с проезжей части балкона, по которой несся на них, пущенный моей рукою, зеленый автомобильчик.

К тому же у меня обнаружилась аллергия на пыльцу белой акации. Акацией были засажены все уголки парка. Я стойко мучился от конъюнктивита, и чтобы по утрам открывать слипшиеся веки мне требовалась помощь мамы.

Потом случилось землетрясение, от которого в городе не пострадал ни один человек, но ходили страшные слухи. И то ли под впечатлением от землетрясения, то ли от постоянных экскурсий по одесским церквям и монастырям, на мою маму и нашу соседку по комнате, бодренькую ленинградскую старушку, нашли апокалиптические настроения. В очередной золотисто-свечковой церковке был приобретен экземпляр Евангелия, в приятно-розовой мягкой обложке. И вечерами комната погружалась в отблески Последней Битвы.

Я не помню точно, почему они начали чтение именно с Апокалипсиса, да еще сразу с тринадцатой главы. Кажется, это было связано с каким-то впечатлившим наши советские души мистическим фильмом, производства США, показанным в видеозале. Или с какой-то статейкой в газете. В общем, читали они вслух, по очереди, иногда задавая друг другу вопросы по поводу прочитанного. Через несколько вечеров мама и бабушка Нина сошлись во мнении, что ничего не понимают, и книжку отложили.

Я тоже ничего не понял, но мне запомнились цифра 666, неудержимые бледные, огненные и угольно-черные кони под неистовыми седоками, потоки воды, густой как кровь, и ангелы, безличные и бездушные. В общем, было это похоже на страшный и одновременно занудный, вследствие своей непонятности, мультик, каких много проплывало в то время перед глазами советских детей.

Стоит лишь добавить, что у мамы так и осталось впечатление от Евангелия, как от абсолютно непонятной, но магической книги, которую нужно ценить, но не нужно читать. С тех пор мама еще не раз покупала Евангелия и Библии, но не прочла из них ни страницы.

Я рос очень подавленным. Когда я ходил по улицам, я всегда смотрел себе под ноги, и меня пробирал озноб от равнодушных взглядов прохожих. Не знаю – почему. В наших детских и подростковых играх, когда все должны были играть сами за себя, все вдруг объединялись и начинали играть против меня. Радостно и азартно. Им почему-то очень хотелось победить именно меня. А я делал вид, будто мне все равно, и продолжал играть, хотя, конечно, чаще всего проигрывал.

Я постоянно чувствовал, как во мне растет и беспокойно шевелится непонятная сила. Иногда она ощущалась, как вихрь, смерч, воющий в моей груди, огонь, горящий внутри, не жгущий, но истомляющий неутолимым жаром, как неудержимое желание сделать что-нибудь… но я не знал – что. Из всего, что я делал, ничто не приносило удовлетворения и не давало выхода этой силе. И я просто стискивал зубы и позволял ей копиться во мне. Потому что знал, что однажды сила потечет медово-светящейся лавой в мои руки, и мир будет мяться под пальцами, как старая бумага, будет таять, как лед в кулаке, и превращаться в холодную живую воду.

Думаю, началом этого стало время, когда принялись сбываться желания.

Машка была моим первым желанием. Я попросил Бога дать мне ее. Тогда я еще не был с ней знаком. Мне шел двадцать второй год, я жил один и не знал женщин. Я просто и честно сказал Ему: «Господи, дай мне женщину, которую я буду любить, и которая будет любить меня. Пусть она будет не умной и не красавицей, лишь бы любила, лишь бы стала мне родной. И пусть у нее будет большая грудь, и пусть ей очень нравится секс, потому что это важно».

Но я допустил ошибку. Я не верил в любовь и просил любви. Я считал, что любви не существует, и весь мой мир покоился основанием на этой истине. Поэтому когда появилась Машка, я уподобился человеку, построившему дом свой на песке. Первая же волна Машкиной любви обрушила стены моих крепостей, и я утонул в ее море.