Сполохи детства - Степан Калита

Следующим шагом, решил я, станут поцелуи. И стал готовиться к осуществлению своего намерения. Требовалось собраться с силами. А пока я стал писать Оле исполненные юношеского пыла любовные послания. Слог был высокопарный. И все же, несмотря на пошловатые выражения, вроде «огонь моей души» и «трепет сердца», я изливал душу… Каким же ударом для меня стало открытие, что мои интимные послания вдруг стали достоянием всего класса. Первой, судя по всему, ими завладела Олина подруга Катя — вредная чернявая девица с пронзительным голосом. И распространила повсюду. Одно даже пришпилила на стенд со стенгазетой. Подозреваю, Оле Катя завидовала, и ухажеров отваживала решительно — так, словно они лично ее оскорбляли самим фактом своего существования.

Я бы легко перенес насмешки одноклассников по поводу писем — невелика проблема. Но, к моему удивлению, сразу после того, как их прочел весь класс, Оля от меня отвернулась. Оттолкнула меня, когда я попытался забрать у нее на крыльце портфель.

— Все. Хватит, — сказала она. — Я больше не хочу, чтобы ты его носил…

— Но почему? — спросил я. — Что случилось?..

Тут появилась Катя, схватила подругу под локоть и повлекла прочь. На ходу она обернулась, наградила меня презрительным взглядом и сообщила:

— Ты нам не нравишься. Понял?..

Тут я ощутил целую бурю эмоций. Хотелось броситься за любимой девочкой, и разрыдаться, и еще было очень горько и жалко себя — я не понимал, чем я заслужил такую немилость.

«Ха-ха-ха», — услышал я сзади. Обернулся и увидел Серегу и Юрку Бакова. Они весело смеялись.

— Что, жених, отшили тебя? — радостно поинтересовался Баков.

Сжав кулаки, я шагнул к нему. Серега схватил меня за плечи.

— Да успокойся. Ты чего? Ну, бывает… — При этом сам он, это было отчетливо, видно, тоже вне себя от радости.

— А ты как думал? — сказал Юрка Баков. — Это ж моя девушка. А ты, небось, думал, твоя?..

— Заткнись! — заорал я.

В тот же вечер я заявился к Оле домой. Она вышла на лестничную клетку в спортивных штанах и футболке. Вид у нее был отрешенный, словно мыслями она далеко отсюда. Я стал расспрашивать ее, стараясь узнать, что случилось, что я сделал не так. Она при этом смотрела сквозь меня, потом стала разглядывать потолок. Потом, устав от расспросов, сказала, что у нее еще не сделаны уроки. В этот момент появился ее отец. От его крепкой мускулистой фигуры исходила сила. Зыркнув на меня неприязненно, он сказал:

— Долго прохлаждаться собираетесь? А ну, Олька, хватит хвостом крутить, марш домой. — И скрылся в квартире.

Возвращался домой я, чувствуя себя брошенной хозяином собачонкой. Было так больно, что я ни о чем не мог думать — тупо сидел на кухне и глядел в пол. Пришла мама, поинтересовалась, что случилось.

— Да ничего не случилось! — заорал я, швырнул чашку в стену, вдребезги ее разбив, и выбежал из квартиры.

Если бы в тот момент я сегодняшний оказался рядом, я бы хлопнул себя по плечу и сказал: «Парень, тебе всего одиннадцать, в твоей жизни будет еще столько женщин, столько баб, что ты, пожалуй, удивишься, если я расскажу тебе хотя бы десятую часть… Помни то, что сказал когда-то мудрец: „И это тоже пройдет“ Эту Олю ты, конечно, запомнишь. Но только потому, что через некоторое время ты с ней переспишь. И не раз». При этом, я отлично знаю, что тогдашний я стряхнул бы руку с плеча и ответил сердито: «Что мне все эти женщины, все эти ба-бы, если я люблю только одну? Люблю Олю. И хочу на ней жениться». И он, и я, что самое забавное, мы оба, абсолютно правы. Оля — неповторима. Она — маленькая жестокая красивая девочка. Она — развратная некрасивая девушка с широким телом, как у ее отца-рэгбиста. Она — растерянная взрослая женщина. И не играет никакой роли в моей судьбе…

Большинство людей живут в единственном предметном измерении. Для них недоступен восторг впечатлительной услужливой памяти. И там, где посреди обычного пейзажа, вдруг проступают для меня приметы иной, потусторонней жизни, другого времени и обстоятельств, они видят: панельные многоэтажки, ободранные тополя, цветочный газон и припаркованные в несколько рядов автомобили. Это всё… Что ж, либо они морально-нравственные инвалиды, лишенные способности проникать мыслью в иное пространство, уютно располагаться, существовать в нем. Либо это я наделен уникальным даром — и одновременно проклятием. Поскольку обитание в нескольких измерениях сопряжено с досадным непониманием со стороны окружающих… С возрастом научаешься скрывать свою способность пребывать обитать одновременно в нескольких мирах (если вы понимаете, о чем я), и кое-как вписываешься, протискиваешься в социум, как в узкую расщелину в цельной скале…

Девочки были прелестны. Девочки были милы. Девочки были жестоки. Девочки были пусты. Женское племя отличалось изрядным разнообразием. И в этом было наше счастье. Внутри их удивительного вида, столь отличного от простой мужской породы, имелось огромное число уникальных типажей. Они происходили из разной среды, у них была разная масть, и очень своеобразный взгляд на вещи. Одни способны были приласкать, другие — пожалеть, третьи — оттолкнуть, четвертые — ударить. И от своей жестокости эти, последние, порой получали искреннее удовольствие, неспособные к пониманию и состраданию.

Моя одноклассница Аня Румынова выражение лица меняла редко — оно у нее было надменно-свирепое. Как у жабы. И лишь иногда, когда удавалось вонзить иглу кому-нибудь под сердце — удачно обидеть кого-то — на лице ее появлялась довольная усмешка. На улыбку эта гримаса мало походила. В подругах у Ани числилась рослая девушка Василиса, рано созревшая и оттого презревшая окружающих. Особенно, девчонок, полагавших, что им пока еще не время встречаться с ребятами. Знали бы они, какое удовольствие могут принести эти встречи. В стенах школы Василисе было тесно — гормоны звали на волю. А ее держали здесь практически в заточении, да еще заставляли учиться, пихать знания в неприспособленный к этому ум. Аня и Василиса рано начали половую жизнь. Как-то незаметно они «перегуляли» с половиной района. И надолго задержались в компании Рыжего. Ребята показались им очень «веселыми». Безбашенность канала за смелость. А Василиса пребывала к тому же в полном восхищении и влюбленности в Самца. Он же однажды взял нож, и откромсал девушке фалангу мизинца. Веселый парень, что и говорить. В стенах родной школы такого не встретишь. Не представляю, что происходило у нее внутри. Но через некоторое время я снова увидел их вместе. Самец шел по улице, обняв Василису за плечо. А у нее был такой вид, словно она только что выиграла в лотерею автомобиль. При этом рука на всю жизнь так и осталась изуродованной. Встречались они недолго. Вскоре самец Василису бросил, объявив, что она тупая. Василиса и на это тоже не обиделась. Она, и вправду, была тупой. Иначе, как объяснить тот факт, что она так просто простила Самца за отрезанный мизинец.

Аня Румынова некоторое время встречалась с Рыжим. Это был ее уровень — главный в Банде. Но потом между ними пробежала черная кошка… Полагаю, они оба хотели верховодить в этом союзе, такие отношения будущего не имеют. Говорили, что Рыжий даже избил ее при расставании. Аня, и правда, несколько дней ходила в школу с синяком под глазом. Но был ли это след ее отношений с Рыжим, сложно сказать. Потом я видел Румынову с самыми разными парнями, — все они были на порядок старше и весьма хулиганского вида, — Аню тянуло именно к таким…

Есть отчего-то очень поверхностное и неправильное представление о том, что девочки добрее мальчиков, больше способны к состраданию. Мне представляется, это большая ошибка. В определенном возрасте девочки (во всяком случае, некоторые из них) куда более жестоки, чем мальчики. Причем, жестоки изощренно. Они могут унижать, и даже избивать, других девочек, слабее, ничуть не реже, чем парни. Что касается Ани Румыновой, она умудрялась организовывать настоящую травлю неугодных — и девочек, и мальчиков. И, судя по всему, получала от этого немалое удовольствие. Не дай вам бог было оказаться среди ее врагов. В травлю она вовлекала весь класс, требовала, чтобы все соблюдали «бойкот» — не смели разговаривать с отверженным. Одного бойкота ей, конечно, было мало. Она старалась всячески оскорбить жертву. А если представится возможность — воздействовать на нее физически. Особенно доставалось от Румыновой мальчику Феде. Болезненный, худой, он очень редко появлялся в школе. А когда приходил, немедленно становился мишенью насмешек и нападок со стороны Румыновой и к ней примкнувших. Федю гоняли по коридорам, и, загнав куда-нибудь в угол, пинали — не сильно, но обидно. Руководила при этом пацанами Румынова. А они будто не замечали, что ими командуют. В конце концов, Федя ушел на домашнее обучение, и больше я его никогда не видел.

На уроке литературы мне однажды пришла от Ани записка: