Голубой ангел - Франсин Проуз

Анджела начинает читать.

– Каждый… после… я… шла сидеть…

Хорошо, что они это уже читали и сейчас следят по тексту, потому что она запинается, глотает слова.

– Анджела, да возьми ты себя в руки, – говорит Карлос. Анджела бросает на него взгляд исподлобья.

– Хорошо. Я начну сначала. «Каждый вечер после ужина я шла сидеть с яйцами. Мы с мамой, сполоснув тарелки, закладывали их в машину, отец начинал клевать носом над своими медицинскими журналами, и только тогда я, выскользнув из задней двери, шла во двор, холодный и темный, где пахло прелой листвой, где было слышно, как она шуршит под ногами».

Фраза длинная, произнося ее, Анджела сосредоточивается, забывает об аудитории. Впрочем, чтец из нее никудышный. Она торопится, чита­ет монотонно, в нос, да еще с легким выговором уроженки Джерси. Но Свенсон слушает завороженно, и перед глазами его встает образ девочки, мечтающей в сарае, среди инкубаторов и яиц, о своем учителе музыки.

Господи боже мой, я влюбился, думает он и сам пугается своих мыс­лей. Он болен неизлечимо, готов рискнуть всем ради того, чтобы быть с ней. И понимает он это вот сейчас, в разгар занятия. Анджела продол­жает читать, но уставшие слушатели ерзают на стульях.

– Спасибо, – говорит он. – Замечательно. – Анджела поворачивается к Свенсону – у нее недовольный вид, как у малыша, которого внезапно разбудили.

– Что такое? – спрашивает она.

– Ничего. Все отлично. – Никогда он такого не говорит. – Кто хочет высказаться?

– Я! – отзывается Мег. – Начну с того, что лично я ничему не поверила.

Так… Это не в счет – все помнят, как на прошлой неделе Анджела растерзала Мег. Та наносит ответный удар. Обычная реакция. Редко встречаются студенты настолько искренние, великодушные или же склонные к мазохизму, что после того как их ранят в самое сердце, они неделю спустя превозносят обидчика. В этом классе альтруистов нет. Вот они все и пишут про секс с братьями нашими меньшими – бегут от сложностей, неизбежных при любви к себе подобным. Что ж, попадают­ся и такие группы. Да, судя по всему, Анджеле сейчас придется несладко.

– Чему именно вы не поверили, Мег? – Свенсон пытается скрыть презрение.

– Да ничему, – отвечает Мег. – Ни единому слову. Даже в предлогах слышится фальшь. Как сказала когда-то Мэри Маккарти о Лиллиан Хелман.

Услышав, как Анджелу Арго сравнивают с Лиллиан Хелман, Свенсон едва не впадает в состояние истерической радости.

– Может быть, прежде чем обсуждать Хелман и Маккарти, кто-нибудь скажет, что ему в этом отрывке понравилось?

– По-моему, чем-то эта история с яйцами даже интересна, – говорит Карлос.

– Брось, Карлос! – обрывает его Клэрис. – На редкость тяжеловесно. Символы такие навязчивые. И надуманные.

– Точно, Клэрис! – подхватывает Макиша. – Ты нас, Анджела, своей яичной бурдой достала.

Клэрис в упор глядит на Свенсона, и ему все становится ясно. Она смотрит холодно и оценивающе. Он утыкается в текст Анджелы. Оказы­вается, первую главу он знает почти наизусть. А как собственный роман начинается, уже и не помнит.

– Я не поверила рассказчице, – говорит Мег. – Девочка-подросток не может так рассуждать.

– Она даже лексики подростковой не использует, – добавляет Нэнси. – Получилось совершенно нереалистично.

– Да, и мне так показалось, – говорит Дэн. – Я все ждал, когда же эта девочка скажет что-то такое, чему мы поверим… А тут – какая-то странная старуха несет какую-то чушь про инкубаторы и яйца. – О, какие высокие эмоции – и это говорит юноша, герой рассказа которого вступал в противоестественные отношения с мороженой птичкой.

Джонелл говорит:

– Мы ничего не узнаём о рассказчице. Нет никаких подробностей, мы не понимаем, что она за личность.

– Но это же всего лишь начало первой главы романа, – пробует защитить Анджелу Свенсон.

– Ну и что, – говорит Мег. – Тем более.

– Ага, – соглашается Карлос. – В романе обязательно что-то должно читателя заинтересовать, а меня совсем не тянуло читать про пигалицу (ха-ха-ха), занятую выведением цыплят и запавшую на своего учителя.

Свенсон перелистывает страницы, ему хочется спросить, чему именно они не поверили. Но его опережает Кортни Элкотт, которая за­являет:

– Я полностью согласна со всем сказанным. По-моему, это худшее из всего того, что мы прочли с начала года.

В глазах Анджелы блестят слезы. На щеках проступили красные пят­на. Она на грани срыва. Свенсон виноват, он не сумел это предотвра­тить. С остальных – как с гуся вода, а она так не может. Это же кровь, со­чащаяся из сердца Анджелы, и Кортни ждет, когда упадет последняя капля.

Свенсон слышит отдаленный гул, и вот наконец звонят колокола. Он закрывает глаза, и комната исчезает. Вибрирующий звук проникает в каждую клеточку его мозга. Нет места пустым, никчемным мыслям. Он впадает в состояние медитации. Так тибетский монах дудит в двухметро­вую трубу, ища просветления через кислородное голодание.

Колокола смолкают, он открывает глаза, и мир предстает совершен­но иным. Восторг его сравним с тем, который испытывает пророк, безу­мец, Дельфийский оракул. Ему надо лишь отверзнуть уста, истина сама облечет себя в слова. Никогда прежде он не был так уверен в своем пред­назначении.

– Порой… – Свенсон замолкает на мгновение, тишина так глубока, что словно рокочет, а может, это эхо доносит отзвук колокольного звона. – Порой случается и так: появляется нечто новое, оригинальное, свежее, то, чего раньше никто не писал. Появляется Пруст, Джойс или Вирджиния Вулф. И почти всегда люди не понимают, что этот писатель делает, считают все это чушью, и жизнь писателя превращается в ад.

Как банально он вещает. Это же любому дураку известно. Зачем вспомнил Джойса и Вирджинию Вулф? Или хочет сравнить роман Анд­желы с прустовской эпопеей?

– Сколь ни хорош текст Анджелы (а он действительно хорош), как вы понимаете, я вовсе не хочу сказать, что она сочиняет «Улисса». – Кто-то из студентов хихикает. Они хоть знают, что такое «Улисс»? – Но она самобытно пишет, и вам надо попробовать понять это, потому что если я вас и хочу чему научить, так это способности распознавать подлинную литературу.

Лица у всех присутствующих мрачнее тучи. Ничего, пусть наконец поймут, что жизнь несправедлива. Талант не распределяется всем по­ровну при рождении. Вдобавок Анджела мало того, что человек одарен­ный, она работает раз в десять больше любого из них. Да как они смеют диктовать ей, как писать? Он понимает, что злится не только из-за Анд­желы. У него есть и другие основания: сколько часов ушло впустую в этой крысиной норе, сколько страниц убогих, беспомощных текстов прочитано в этом классе, сколько пустых слов сказано! Годы его жизни потрачены зря. Как мало времени осталось, и сколько он его еще убьет в том же самом кабинете – потворствуя глупеньким мыслям этих дети­шек, их рассуждениям о том, что на самом деле значит так много, о том, чем мог бы заниматься прямо сейчас, не будь он обязан отсиживать дра­гоценные часы в их компании.

– Мне бы очень хотелось, чтобы вы уяснили одно: текст Анджелы в сотни, тысячи раз лучше всего того, что мы с вами обсуждали в этом году.

– А вот это уж полная чушь, – говорит Карлос.

Остальные пока не способны вести дискуссию о том, чушь это или нет. Свенсон встает, собирает свои бумаги и, не подумав, что до конца за­нятия еще далеко, выходит из кабинета. Никто не успевает его спро­сить, чью работу будут обсуждать на следующей неделе.

Свенсон бодро шагает по двору – он чувствует прилив энергии, он уве­рен в себе, сегодня, впервые за несколько недель, он позвонит наконец Лену Карри. Позвонит не по поводу своей книги или ее отсутствия, не станет просить за себя. Ему незачем извиняться или заискивать, хвас­таться или лгать, ни к чему эти игры писателя с издателем. Нет уж! Он намерен совершить поступок благородный и великодушный, достой­ный и его положения в литературном мире, и его учительского призва­ния.

Его страстный монолог в классе был генеральной репетицией разго­вора с Леном. Эпитеты, которые он использовал, были набросками к той речи, которую он произнесет, позвонив на Манхэттен. Он отпирает свой кабинет, бросает куртку в угол, берет телефонную трубку, набирает номер.

Видно, высшие силы поняли, что Свенсон выступил в крестовый по­ход. Секретарша Лена, осведомившись, кто звонит, немедленно соеди­няет его с шефом. Голос Лена звучит радостно.

– Привет, старина! – говорит он. – Как дела? Тыщу лет тебя не слышал. Когда в Нью-Йорке появишься? Хочется повидаться.

Ой, недаром советуют: звоните редакторам, когда ланч уже закон­чился. После парочки мартини они обычно пребывают в благостном расположении духа. Во всяком случае, раньше так считалось. Нынче за ланчем спиртного не употребляют. Только «перрье» и кофе без кофеина. Это даже Свенсон знает. Ой, знает ли? И вообще, что он знает? Двадцать лет отсутствовал. Может, теперь снова выпивают. Вот Лен, судя по голо­су, не вполне трезв. Или повысил свое настроение каким-то другим спо­собом. Может, у него роман на рабочем месте, например с какой-нибудь юной журналисткой. В таком случае, у них со Свенсоном есть кое-что об­щее… Короче, Свенсон понимает: момент упускать нельзя. Если он хо­чет встретиться с Леном, договариваться надо немедленно.