Новый мир. № 4, 2003 - Журнал «Новый мир»

Настал февраль, снега выпало метра два, опять работали в ночь. К утру, когда в озябших телах стала пробуждаться рассветная надежда на то, что смене скоро конец, Тимотей посетовал, что из-за снегопада и резко наступивших холодов кривизна его инструмента стала еще ощутимее, так что кулиса теперь не скользит вовсе и никакая смазка не помогает — ни глицерин, ни даже специальная паста для духовых инструментов.

Андрей, взглядывая на часы, усмехнулся этой странности. Он сказал: нет, это не снег и не холод, это что-то свыше. А Тимотей ему ответил: но ведь до снега еще хоть как-то можно было играть. Андрей махнул рукой и сказал: «Ну давай свою трубу сюда, — и окинул взглядом цех. — Давай-давай, — повторил он, — сейчас мы ее разберем, ты пойдешь на ту сторону, положишь деталь на валки, чтобы она выровнялась, а я поймаю ее здесь, вот так, видишь, — сказал он и встал между станом и желобом, что категорически запрещалось, — перехвачу, чтобы она не угодила в этот паршивый хлам». Не успел он это выговорить, как со стана прикатилась пятидюймовая труба, ввинтилась Андрею в живот и, пригвоздив его к желобу, вышла со спины в области почек. Андрей уронил руки на станину и испустил дух. Когда механизм остановили, трубу пришлось перепиливать возле самого тела, только так Андрея удалось с нее снять.

Мороз не отступал. В последующие дни он даже усилился, и сухой, уже в небесах смолотый в порошок снег занес маленькие детские следы вдоль широких протоптанных троп на склонах и косогоре над церковью и дальше, у Олень-камня, где проходила высоковольтная линия, опоры которой гнулись под белыми наносами, и страшные провода свисали чуть ли не до земли.

Скрипела под тяжестью прибывающего груза и ледовая пирамида. Внутри ее оставалось помещение, залитое непонятно откуда льющимся голубым светом великого оледенения и напитанное зябким теплом тишины; ее усугублял мерный ритм тяжеленных капель, падавших с фантастических сталактитов, которые свисали с невидимого потолка и угрожали пробить скорлупку фундамента и раздробить все внизу, там, куда их звала гравитация.

Тимотей деревянной походкой, с черным футляром под мышкой ковылял в почти позабытое им убежище, в свою среду обитания. Возле угловой опоры ему удалось найти щель, он пролез внутрь и неуверенно застыл на волнообразной, с наплывами, ледяной поверхности. Все еще прижимая футляр к себе, он вслушивался в ледяное космическое спокойствие, закрыв глаза и обратив лицо вверх, к ненадежной защите каркаса. Капли катились по его лицу, собирались в ручьи, которые затем струились по пальто, стекая прямо в хлипкую обувку. Вскоре пульс Тимотея совпал с ритмом падающей прерывистой влаги, и теперь он мог открыть футляр, вынуть из него инструмент и собрать его. Потом он постукал кулисой по ледяному столбу, извлекая из него голубой прозрачный звон. О лед, ты, подобно огню, ровняешь все и вся… На мокром лице Тимотея возникла улыбка, в этот же момент он вздрогнул от мысли, произнесенной вслух: а ведь именно таким образом можно поправить кулису, которая все застревает и застревает. Он вставил деталь между двумя жесткими сталактитами, навалился грудью на инструмент и стал с усилием проталкивать его вперед. Сначала раздался скрежет металла, и только потом подался лед, его огромные корни там, наверху. Огромные сосульки лавиной сорвались вниз, Тимотей едва успел отскочить, чтобы неуправляемая физическая масса, всегда неизбежно стремящаяся вниз всем своим удельным весом накопленного зла, не погребла его под собой точно так же, как она смяла в лепешку его инструмент. Из-под ледяных глыб и колкой крошки наружу торчала лишь желтая, теперь очень светлая латунь той части трубки, где находился вентиль для стока слюны и сконденсировавшегося горячего дыхания, создающего тоны и звуки всей этой музыки.

Тимотей больше никогда не пытался приобрести новый инструмент, даже чтобы играть хотя бы иногда для себя. Он продолжал работать в прокатном цехе. Со временем его произвели в сварщики, затем он стал помощником главного сварщика и, пройдя специальный курс обучения, возвысился до главного. После долгой череды лет ему посчастливилось переселиться в не бог весть какой, но все же защищенный от невыносимого металлического грохота бригадирский кабинетик в углу цеха. На пенсию он ушел в чине мастера, имея за плечами сорокалетний стаж верности трубопрокатному производству.

Он сразу же и безоговорочно понял, что все жизненные цели рано или поздно находят свое окончательное и последнее выражение — как ручьи, сливающиеся в реку, — в одной-единственной форме, которая порой сродни просьбе и гласит: быть здоровым старичком. Ведь что бы там ни происходило в прошлом, что бы им ни двигало — все кончалось крахом, или оставалось только в памяти, или оказывалось ничтожным, и если хорошо подумать, то можно утверждать, что все, что случалось, случалось именно ради последнего соображения, которое теперь стало — не мыслью, нет, но принципом, путеводной идеей. Этой идее он подчинил распорядок дня, а также недели, месяца и даже свой сезонный жизненный ритм, и небезуспешно. Из достойных упоминания отклонений в состоянии здоровья он мог бы назвать лишь одну не особо серьезную операцию на желудке, и та была следствием неумеренности и беспечности в молодости. Даже стрелы Артемиды пролетели мимо, нисколько не задев его.

Когда наступает зима, он сидит в своем деревянном кресле-качалке и, если идет пушистый снег, смотрит, как кружатся в воздухе снежинки. Три года назад он купил себе музыкальный центр и теперь иногда, особенно когда за окном бушует февраль, слушает музыку. Слушает и лучший из всех струнных квартетов — квартет Равеля, f-dur.

Роман Солнцев

Древние рыбы

Солнцев Роман Харисович родился в Прикамье в 1939 году. Окончил физмат Казанского университета. Поэт, прозаик, драматург; главный редактор литературного журнала «День и ночь», аывтор книг, вышедших в Москве и Сибири. Живет в Красноярске.

В пляшущем кузове старой машины,плюхаясь в реки, влетая в дожди,мы проносились через осинник,дикий малинник… нет, погоди.Ветром и кепки и шапки сдиралои надувало, как парус, пальто.Сердце орало про козни тирана…Нет, все не то.Просто запомнились сумерки, свечи,двор постоялый, горящая печь,добрых хозяев невнятные речи,хоть и казалось, что русская речь.Это поляки… а эти вот — венгры…Как занесло их в Сибирь, в глухомань?Кто-то бормочет, что нету им веры.Ты уж молчи, душу не рань.Хоть мы ни в чем не виновны с тобою,но согласимся, обжегшись слезою,все впереди, все впереди:ненависть грянет еще, погоди.Люди родные уедут… Но вряд лис радостью встретят тебя вдалеке,как привечали, когда мы озяблина грузовике.Здесь по единым мы жили законам,лагерным, дружеским… Но ведь не векмучиться должен в краю удаленномчужой человек.

Уняв на сердце боль, исчезнуть, растворитьсяв покое сладостном средь клевера и пчел…Увидев, как висит недвижно в небе птица, —улечься в тень ее, как будто в дом зашел…И, молнию поймав над речкою, согреться…и льдом со лба стереть всех горестей следы…Все можно. Только лоб железным стал, а сердце —кочует там, где ты…

Пыль месил я на дороге и теперь вот здесь стою,чтоб, споткнувшись на пороге, рассказать вам жизнь свою.Ничего-то мне не надо — ни воды, ни сухаря.Все блаженство, вся награда — ваша местная заря.Ваши речки и дубравы, желудь желтый и резной…Жить хотел я ради славы — глупый парень, что со мной?Слава — красная заплата, как сказал большой поэт.Хватит мне плаща заката. А покоя в сердце нет.Я пришел, чтобы проститься с тягою волшебных стран,откусивши, как лисица лапу, влезшую в капкан…Мне холмы у вас дороже всех вулканов вдалеке.Здесь дремал я средь сорожек в лодке звонкой, на реке.Здесь я пел — и вместе с тучей, вместе с молнией летел.Я мечтал о доле лучшей. Знал бы я, чего хотел!Как письмишко, на пороге не сквозняк меня трясет,а твой взгляд, слепой и строгий, мой народ…Пропустите же! Отныне буду хоть дворы мести.Ведь не зря мне на чужбине, в электрической пустыне,снился сладкий дух полыни, и мороз шел по кости!

Я стал просыпаться под утро — лежу в темноте,грехи вспоминаю свои… ощущенья морозны…Но я говорю про себя: прегрешения тепростительны и несерьезны!И вновь засыпаю… и вновь пробуждаюсь в тиши…И снова себя убеждаю, но вижу — напрасно.Ах, кто же упорствует это в глубинах души?И все-то ему непонятно, неясно…

Вышел к берегу, смиряя в сердце ярость.Вдруг споткнулся, спички смяв в руке.Что ты там увидел? Это парус,Господи, белеет вдалеке!Средь баржей под сизой крышей дымаи военных серых кораблейвсе же это так непостижимо —белый парус милых детских дней.Или то волна стоит седая?Вот обрушилась — и нет ее…И клокочет, сладко замирая,сердце проясневшее твое.

Давай держаться на борту,держаться страстно,хоть ветер валит в темноту,гнетет ужасно.Давай держаться в облаках,на гибких крыльях.И в тесных зябких рудниках,почти в могилах.Легко и сдаться, и упасть,в слезах излиться.Но пусть над шеей волчья пастьнапрасно злится!Себя совместно сохранятлюбовь и воля.Безверье — смерть, унынье — яд.Держись средь поля!Держись на бешеном ветру,в морозном мраке.Ты не умрешь, я не умру —напрасны враки.Есть сладкий труд, сад на заре,есть тяжесть долга.Давай держаться на земле,вдвоем и — долго.

Свечек кривые огарки.Окаменевший хлеб.Жалкие наши подарки —так был наш мир нелеп.Но мы горели глазами,но мы любили метель,но мы стояли часами,глядя на высшую цель —то ль на звезду-невидимку,то ли вдали города,то ли в кулак, в дырку,сами не зная куда…

А. Пчелкину.