Жить и помнить - Иван Свистунов

— Этого щенка, — он ткнул пальцем в то место, где только что стоял Юзек, — убрать пошле выполнения задания. Потенциальный предатель.

Голова Пшебыльского на тонкой дряблой шее склонилась еще ниже:

— Слушаюсь!

Будзиковский взглядом указал на бокал. Буфетчик снова наполнил его. Будзиковский проговорил удовлетворенно:

— За ушпех!

Ежи Будзиковский был доволен. И не только потому, что Пшебыльский крепко держал в своих руках Юзека Дембовского. И не потому, что никуда от них не уйдет и его брат Ян. Радость Ежи Будзиковского была глубже, интимней. Станислав Дембовский — его враг. Личный враг. Станислав предал их тогда в России, стал видным человеком в Польше. Но их борьба еще не окончилась. Он нанесет удар Станиславу Дембовскому с тыла. Всю его семью он сделает его врагами: и братьев, и сестру, и отца, и мать.

Хорошая расплата!

ГЛАВА ВТОРАЯ

1. Беседа по душам

Советская делегация разместилась в гостинице «Нове място». Все бы ничего, да на беду номера оказались маленькими, что огорчило Алексея Митрофановича Осикова. Было бы спокойней, если бы делегаты жили компактней.

К тому же при гостинице работал ресторан, в котором до петухов ярился джаз-оркестр, выступали инфантильные певички, а танцы между столиков были похожи на пляску святого Витта. Придется удвоить бдительность.

Как руководителю делегации, Алексею Митрофановичу, без его ведома, отвели двухкомнатный номер «люкс». Осиков было запротестовал, но гостеприимные хозяева сочли его протест проявлением обычной в таких случаях скромности и настояли на своем.

Скрепя сердце Алексей Митрофанович вынужден был согласиться: как бы его упорный отказ не показался подозрительным.

Но, оставшись наедине в «люксе», он был мрачен и ругал себя за мягкотелость: еще не пришлось бы доплачивать за такой номер! Первым делом решил внимательно осмотреть свой апартамент — «люкс» заслуживал такого высокопарного слова. В первой довольно большой комнате — кабинете-гостиной — стояли письменный стол с телефоном и чернильным прибором, диван на низких ножках, мягкие, тоже очень низкие кресла. На стене вразброс висели эстампы с видами старой Варшавы. Взглянув на эстампы, Осиков усмехнулся: номер «люкс», а настоящие картины в солидных массивных рамах повесить поскупились. У нас в этом отношении размах шире.

Посреди второй, меньшей комнаты стояла почти квадратная деревянная кровать. Алексей Митрофанович поднял покрывало, потрогал настольную лампу, повертел в руках телефонную трубку. Ничего особенного. А еще «люкс»!

Только люстра под потолком с причудливыми рожками показалась ему подозрительной. Захотелось осмотреть рожки, но спохватился: в конце концов и бдительность должна иметь границы.

Может быть, чудаковатая мнительность Алексея Митрофановича Осикова объяснялась тем, что он находился в расстройстве чувств. Эпизод в вокзальном буфете не выходил из головы. Произошло еще одно вопиющее нарушение дисциплины, и Алексей Митрофанович решил в деликатной форме, но решительно поговорить с Очеретом, предупредить его, предостеречь от поступков, могущих иметь далеко идущие последствия.

Будучи человеком аккуратным, добросовестно, даже скрупулезно выполняющим возложенные на него обязанности, Алексей Митрофанович решил не откладывать разговор с Очеретом в долгий ящик, действовать быстро. Наскоро разложив вещи по положенным им местам, Осиков пошел разыскивать Очерета.

Петр Очерет разместился в одном номере с воркутинцами. Еще в коридоре Осиков услышал за дверью их номера громкие голоса и смех.

— Орут, как в забое! — отметил он с неудовольствием и постучал в дверь.

— Можно!

Очерет, только что принявший ванну, расхаживал по номеру в одних трусах, растирал махровым полотенцем густо заросшую грудь и рассказывал Самаркину и Волобуеву очередную байку. Воркутинцы реготали, как племенные жеребцы, и даже ухом не повели при появлении руководителя делегации. Про себя Осиков с болью отметил столь характерный факт, но все же улыбнулся:

— Настроение, вижу, бодрое. Правильно. Как говорят моряки: так держать! — Обернулся к Очерету: — Зайдите ко мне, Петр Сидорович. Небольшое дельце есть.

После эпизода в буфете Осиков решил в дальнейшем разговаривать с Очеретом только сугубо официальным тоном, чтобы всем было ясно, что между ними нет никаких приятельских отношений. Но теперь передумал: зачем осложнять взаимоотношения. Вернутся в Москву, тогда другое дело. Там он покажет Очерету…

— Зараз! — кивнул Очерет, похлопав (для массажа, что ли) пятерней по могучим, как тавровые балки, ляжкам. И снова повернулся к дружкам: — От старшина и звертается до него: «Скажить, будь ласка, рядовый Черногуз, шо вы думаете, колы бачите на дорози оцю кирпичину?»

Осиков не стал слушать, что ответил старшине Черногуз — верно, скабрезность какую-нибудь, — и вышел. За дверью снова грянул громоподобный гогот. Осиков даже остановился. Над кем смеялись за дверью? Над ним или над ответом Черногуза? Пожалуй, над ним. От таких типов всего можно ожидать!

Минут через пятнадцать (мог бы и поспешить!) явился Очерет. Вымытый, выбритый, сияющий, как лауреат. Из-под пиджака выглядывал ворот вышитой украинской сорочки, пшеничные усы расчесаны, карие лукавые глаза смотрят на Осикова с обезоруживающим добродушием.

— Слухаю вас, товарищ начальник.

Все в Очерете раздражало Осикова: вышитая рубашка, пшеничные, под запорожца, усы, блеск хитрых глаз, глядя в которые, нельзя понять, что он думает. Встать бы, стукнуть по столу кулаком, припугнуть. Но сам понимал: не такое теперь время, чтобы стучать кулаком. Не испугается его стука грузный, плотно сидящий в кресле человек. Нет, по душам надо, по-хорошему.

Заговорил ласково:

— Хочу поговорить с вами по-дружески, Петр Сидорович, откровенно, как товарищ. Ну, может быть, как старший товарищ…

— Слухаю! — басовито дунул в усы Очерет, и не поймешь, усмехается он, или так уж от рождения хитро поблескивают его глаза.

— Я знаю, что вы и некоторые другие товарищи критически относитесь к моей излишней, что ли, осторожности, мнительности… Конечно, может быть, и я в чем-то ошибаюсь, но есть вещи, в которых лучше переборщить, чем прошляпить. Я не против общения с местным населением. Смешно говорить — ведь для того и приехали, чтобы крепить братство двух социалистических народов. Будут и встречи, и обмен мнениями, и обмен опытом. Но все надо делать коллективно, сообща, по плану, организованно. Никакой партизанщины допускать нельзя. Что получится, если мы все разбредемся по городу. Я прекрасно понимаю, что страна дружественная, социалистическая, но все же…

Очерет молчал невозмутимо, непроницаемо. Слушал. Не понять, что он думает, сознает ли свою вину. Осиков продолжал:

— В Тересполе, — полистал записную книжку, — да, в Тересполе, вы пятнадцать минут беседовали с каким-то гражданином и даже в буфет с ним ходили. Я, конечно, и мысли не допускаю, что у гражданина были тайные планы, что он хотел у вас что-нибудь выведать. Боже упаси! Но попытаться распропагандировать вас, привить вам враждебные, буржуазные взгляды вполне мог. Не будем закрывать глаза, такие случаи бывали… Общение — штука острая. Как бритва. Не хочешь, а порезаться можешь.

Очерет слушал внимательно, не перебивая. Но в карих глазах его уже не было ни усмешки, ни лукавства. Строгие, настороженные.

То, что Очерет не оправдывался, не спорил, не перебивал и смотрел так внимательно, сбило с толку Осикова. Подумал: «Дошло, кажется, и до толстокожего запорожца. Присмирел. Понял, что дело нешуточное, пахнет жареным». И чтобы окончательно убедиться в действенности своей задушевной беседы, спросил, поощряя к откровенности:

— Разве не прав я? Как вы думаете?

Очерет не спешил с ответом. Все так же спокойно смотрел на Осикова. Сказал просто, как вещь само собою разумеющуюся, общеизвестную:

— Не веришь ты Советской власти, товарищ Осиков.

Осикову показалось, что он ослышался или просто сидящий перед ним гайдамак сболтнул не то слово.

— Как понять?

— Ленину ты не веришь — вот в чем вся петрушка!

Осиков вскочил с кресла так стремительно, словно зажатая в сиденье пружина, прорвав плюш, впилась в его мягкий, округлый зад. За всю жизнь никто никогда не предъявлял ему таких несуразных, голословных, беспочвенных обвинений.

— Что вы говорите? Я не позволю!..

Осиков захлебнулся от возмущения. Ему, у которого никогда не было ни одного выговора или замечания, у которого в непорочной ясности все документы, анкеты, характеристики, вдруг говорят такие возмутительные вещи!

— Зараз я тоби поясню, — спокойно и рассудительно продолжал Очерет, не обращая внимания на Осикова, который, захватывая ртом воздух, не мог говорить от возмущения.