История Флоренции (Книги 1-4) - Николо Макиавелли

Многие государства древности, где форма правления долгое время оставалась неизменной, обязаны этим подобному законодательству, которого не доставало и не достает всем государствам, где правление переходило и переходит от тирании к своеволию и от своеволия к тирании. И действительно, у подобных правительств нет и не может быть никакой прочности из-за всегда противостоящего им значительного количества могущественных врагов. Одно не нравится людям благонамеренным, другое не угодно людям просвещенным; одному слишком легко творить зло, другому весьма затруднительно совершать что-либо хорошее: в первом слишком много власти дается гордыне, во втором неспособности.

Так что и то, и другое могут упрочиться лишь благодаря мудрости или удачливости какого-либо одного человека, которому всегда грозит опасность быть унесенным смертью или же оказаться обессиленным из-за волнений и усталости.

Вот я и утверждаю, что правительство, установленное во Флоренции в 1381 году,[417] после смерти мессера Джордже Скали, поддерживалось ловкостью сперва мессера Мазо дельи Альбицци, а затем Никколо да Уццано. Город пребывал в мире с 1414 по 1422 год, поскольку король Владислав умер, а Ломбардия была разделена на несколько государств, так что ни в самой Флоренции, ни во вне республике ничего не угрожало. Наиболее могущественными после Никколо да Уццано были Бартоломео Валори, Нероне ди Ниджи, мессер Ринальдо Альбицци, Нери ди Джино и Лапо Никколини. Различные соперничающие клики, порожденные враждой между домами Альбицци и Риччи и столь неосмотрительно воскрешенные впоследствии мессером Сальвестро Медичи, никогда по-настоящему не умирали. Хотя та из них, что имела больше всего сторонников, властвовала не более трех лет и в 1381 году оказалась побежденной, с ней никогда не удавалось покончить вследствие того, что ее взгляды разделялись почти всеми гражданами. Правда, частые народные собрания и постоянно возобновлявшиеся преследования вождей этой партии, с 1381 по 1400 год, ее почти уничтожили. Больше всего преследований обрушивалось на семейства Альберти, Риччи и Медичи, так как они стояли во главе этой партии: и члены их, и имущество неоднократно оказывались под ударом, и те из них, которые не покинули город, лишались права занимать государственные должности. Постоянные потери крайне ослабили эту партию, можно сказать - изничтожили ее. Однако весьма значительное число граждан сохраняли память о перенесенных обидах и желание отомстить за них, но, не имея никакой опоры, вынуждены были жить с озлоблением, затаенным в самой глубине сердца. Люди из благородных пополанов, которым предоставляли спокойно управлять государством, совершили две ошибки, которые и оказались губительными для их власти. Во-первых, то обстоятельство, что они долго и без перерыва пользовались этой властью, сделало их беззастенчивыми. Во-вторых, их взаимная ненависть и длительная привычка повелевать усыпили в них должную бдительность в отношении тех, кто мог им вредить.

Таким образом, каждодневно возбуждая всеобщую ненависть своим оскорбительным поведением и презрительно пренебрегая всем, что могло быть опасным, или даже порождая опасность своей взаимной завистью, они сами были виноваты в том, что семья Медичи снова обрела прежнее влияние. Первым из них начал подниматься Джованни, сын Биччи. Он собрал огромное богатство, а так как всегда отличался кротостью и мягкостью, люди, стоявшие у власти, допустили его до самой высшей магистратуры.[418] Это назначение вызвало в городе живейшую радость, ибо народные низы решили, что теперь у них будет защитник, но их радость пробудила вполне основательные опасения просвещенных людей: они поняли, что все прежние раздоры вспыхнут заново. Никколо да Уццано не преминул обратить на это внимание других граждан, убеждая их, что опасно возвышать человека, пользующегося столь широким влиянием, что нетрудно пресечь возможность беспорядка в самом начале, но крайне трудно чинить ему препятствия, когда он уже возник и начал усиливаться, и что ему слишком хорошо известно, как много у Джованни качеств, делающих его человеком более значительным, чем даже мессер Сальвестро. Однако коллеги Никколо не вняли его речам, так как завидовали его влиянию и не прочь были найти новых союзников против него.

В то время как Флоренцию волновали все эти еще пока подспудные движения, Филиппо Висконти, второй сын Джованни Галеаццо, ставший со смертью своего брата государем всей Ломбардии и считавший, что теперь он имеет возможность предпринять все, что ему будет угодно, страстно желал восстановить свое господство в Генуе, которая свободно и благополучно жила под управлением дожа мессера Томмазо да Кампофрегозо.

Однако он опасался, что ни это предприятие, ни любое другое не будут иметь успеха, если он не заключит открыто нового договора с Флоренцией, убежденный, что один лишь слух о таком договоре будет вполне достаточным для успешного осуществления его планов. Поэтому он направил во Флоренцию послов с соответственным предложением. Значительное число граждан полагали, что никакого нового договора заключать не следует и достаточно сохранять мир, уже давно существовавший между обоими государствами, ибо они хорошо понимали, что герцог ожидает от этого договора весьма определенных выгод, в то время как республике никакой пользы от него не будет. Многие другие, наоборот, считали, что переговоры вести надо, при этом ставить такие условия, нарушить которые герцог не сможет, не раскрыв всем и каждому своих коварных замыслов, и которые в случае такого нарушения вполне оправдают военные действия против него. После довольно длительного обсуждения условий мир был подписан на новых основаниях, и Филиппо обещал никоим образом не вмешиваться в дела, касающиеся земель, расположенных по эту сторону Магры и Панаро.[419]

После заключения этого договора Филиппо захватил сперва Брешу, а вскоре затем и Геную, вопреки представлениям тех, кто советовал заключить с ним мир в убеждении, что Бреше поможет Венеция, а Генуя сможет защищаться сама. Поскольку в договоре, который Филиппо только что заключил с генуэзским дожем, ему уступалась Сарцана и другие владения по ту сторону Магры с условием, что проданы или уступлены они могут быть только Генуе, он тем самым нарушал мирный договор с Флоренцией. Вдобавок он вел переговоры с легатом Болоньи. Это двойное нарушение раздражало флорентийцев, которые, опасаясь новых бедствий, стали подумывать о новых способах помочь делу. Узнав об этом недовольстве, Филиппо отправил во Флоренцию послов, чтобы оправдаться или улестить флорентийцев или чтобы ослабить их бдительность, и при этом изображал крайнее удивление тем, что его действия вызвали какие-то опасения, и предлагал, что откажется от всего предпринятого в той части, которая может вызвать какие-либо подозрения.

Единственным следствием этого посольства было то, что в город сказались брошены семена новых разногласий. Часть граждан вместе с наиболее уважаемыми лицами из правительства полагали, что следует вооружиться и быть готовыми в любой час расстроить замыслы неприятеля: если же Филиппо поведет себя мирно, то ведь военные приготовления не означают войны, а только лучше обеспечивают мир. Многие же другие, завидуя правящим или боясь военных действий, говорили, что незачем без достаточных оснований подозревать в чем-то друга, что его дела вовсе не заслуживают столь поспешного недоверия, что все хорошо понимают: создание совета Десяти, затраты на войско означают подготовку к войне, а начать враждебные действия против столь могущественного государя значит стремиться к гибели республики без всякой надежды на какой бы то ни было выигрыш, ибо все равно невозможно будет удержать то, что может быть завоевано. Ведь между Тосканой и Ломбардией находится Романья, а о Романье нечего и думать из-за соседства с церковной областью.

Однако сторонники подготовки к войне возобладали над теми, кто никак не хотел нарушать мира. Назначили совет Десяти,[420] началась вербовка наемных войск, установили новые налоги, которые наибольшей тяжестью своей пали не на богатых граждан, а на неимущих, и вследствие этого в городе раздавались беспрерывные жалобы. Все проклинали честолюбие и стяжательство знати; их обвиняли в возбуждении ненужной войны только ради удовлетворения своей алчности и стремления властвовать над простым народом, угнетая его.

До открытого разрыва с герцогом еще не дошло, но все его действия внушали подозрение, тем более, что легат Болоньи, побаиваясь Антонио Бентивольо,[421] проживавшего изгнанником в Кастельболоньезе, попросил у Филиппо вооруженной поддержки, и герцог послал в этот город войска, которые, находясь поблизости от флорентийских владений, вызывали страх у правительства республики. Но окончательно напугал всех, давая полное основание для подготовки к войне, захват герцогом Форли. Владетель этого города Джорджо Орделаффи, умирая, назначил герцога Филиппо опекуном своего сына Тебальдо. Хотя вдове[422] его такой опекун показался весьма подозрительным и она отправила сына к своему отцу Лодовико Алидози, владетелю Имолы, народ Форли принудил ее выполнить завещание мужа и передать сына на попечение герцога. Дабы отвлечь от себя подозрения и получше скрыть свои истинные замыслы, Филиппо убедил маркиза Феррарского послать Гвидо Торелло в качестве своего представителя с войсками захватить бразды правления в Форли. Так город этот и попал под власть герцога. Когда об этом, а также о присутствии войск герцога в Болонье стало известно во Флоренции, гораздо легче оказалось принять решение о войне, хотя против него были еще очень многие, а Джованни Медичи открыто осуждал его. Он говорил, что даже с полной уверенностью во враждебных намерениях герцога лучше дожидаться его нападения, чем выступать первым, ибо в таком случае военные действия флорентийцев будут вполне оправданы в глазах других итальянских правительств, как сторонников герцога, так и наших; что помощи против герцога на стороне просить будет гораздо легче, если его захватнические замыслы станут для всех очевидны; и, наконец, что свои собственные интересы защищаешь всегда гораздо мужественнее и упорнее, чем чужие. Ему отвечали, что гораздо лучше идти на врага, чем ждать его у себя, что военное счастье чаще улыбается нападающим, чем обороняющимся, и что если затраты на наступательную войну во вражеских пределах значительнее, то потери и ущерб гораздо меньше, чем если война ведется на своей территории. Последняя точка зрения возобладала, и постановлено было, что совет Десяти должен принять все меры для того, чтобы вырвать Форли из рук герцога.