Женщина, потерявшая себя - Ник Хоакин

— Что вы хотите этим сказать, падре?

— Ваша любовь могла пробудить в нем страсть.

— О падре, бедный Биликен всего лишь папье-маше!

— Уже нет. Вы вдохнули в него жизнь.

— И потом он там, далеко.

— Он настигнет вас где угодно.

— Неужели мне суждено вечно убегать от чего-то?

— Да — до тех пор, пока вы не примете мир сей таким, какой он есть.

— Но зачем мне его принимать? Вы ведь отреклись от него?

— Когда я вступил в орден, я отрекся от мирской суеты, но не от самого мира и надеюсь, что со временем смогу относиться к нему отстраненно, без страха и ненависти. Каким бы грешным ни был этот мир, и именно потому, что он грешен, только в нем люди могут обрести спасение. Но вы, дитя мое, отказались от надежды на спасение в этом мире. Вы отреклись от него, как то делали ведьмы.

— А разве это так уж плохо, падре? О, поверьте мне, я вовсе не плохая!

— Я думаю, ведьмы тоже не были плохими. Полагаю, что они были хорошими, благородными и почтенными женщинами — более того, столь добродетельными, что все остальные выглядели в сравнении с ними безнадежными грешниками. В этом, кстати, и заключалась разница между ними и святыми: святые считали себя безнадежными грешниками, а ведьмы верили, что мир настолько погряз в скверне, что остается лишь уничтожить его. Они понимали — и правильно понимали, — что все человеческие установления, вся мирская власть, вся человеческая любовь — все это преходяще, а потому в отвращении пытались отречься от человечества. Они начинали с того, что алкали неба, а кончали тем, что попадали в объятия дьявола, и так бывает всегда, когда хочешь достигнуть бога в обход и помимо человечества. Отвращение к миру сему, дитя мое, слишком часто порождает не святость, а одержимость злом.

— Не всем дано преодолеть отвращение к этому миру, падре.

— Вы имеете в виду себя?

— Но я вовсе не считаю, что я лучше любого другого человека.

— Тогда как же вы осмеливаетесь отвергать других людей только потому, что они — люди?

— Может быть, я еще недостаточно взрослая и не привыкла к тому, что людям приходится творить в этом мире.

— И вам, в сущности, не хочется привыкать к нам, людям, так?

— Но нужно ли мне это, падре? Разве так уж необходимо когда-нибудь захотеть привыкнуть к тому, что сейчас для меня невыносимо?

Она подастся вперед и вопросительно заглянет ему в глаза, но увидит в них только тревогу и невыразимую скорбь.

— О падре! Что происходит? Что плохого я делаю?

— Вы пытаетесь ввести в смущение тех из нас, кто научился принимать мир сей.

— Разве это моя вина, что я не могу научиться этому так же быстро, как другие?

— Вы сеете смущение в умах и разрушаете в людях веру.

— О, я что-то не много видела ее в других.

— Но по меньшей мере мы всегда знали, что верить — хорошо, по меньшей мере мы знали, что реально, а что нет. Люди, подобные вам, — пятая колонна дьявола, они подрывают нашу уверенность в правоте. Вы сеете страх и недоверие, и в конце концов мы начинаем сомневаться в наших собственных чувствах, в конце концов мы начинаем верить в мир, где у людей два пупка, в мир, где каждый день — субботний вечер и карнавал.

— Но ведь все думают, что я сумасшедшая. Зачем принимать меня всерьез?

— Потому что очень трудно поддерживать мир в движении, постоянно возникает искушение отказаться от усилий. Потому что есть время сеять и время жать, есть время строить и время восстанавливать постройку, за падением неизбежно следует взлет. И каждый день все надо начинать сначала. В нашем мире всегда — понедельник и утро.

— Но разве этот мир стоит подобных усилий? Зачем людям так надрываться ради того, чтобы продолжать страдать? Почему нельзя, чтобы всегда был субботний вечер и карнавал?

— Самый бессердечный преступник не так опасен, как вы.

— Но почему всегда должен быть понедельник?

— Вы незаметно подкрадываетесь к нам и нашептываете: Пойдемте в нашу вечную субботу, пойдемте на наш карнавал… К чему столько усилий, расслабьтесь, пусть все остановится…

— А разве вы сами не считаете, что это было бы для людей лучше всего?

— О, они были правы, когда сжигали таких, как вы, в былые времена!

— Но за что? Я все еще не понимаю, какое преступление я совершила, что плохого я сделала.

— Тогда почему же вы чувствуете себя виноватой?

— О падре, вот этого я как раз и не могу объяснить!

— Ведьмы былых времен тоже не могли.

— Но ведь нельзя же сжечь человека только за то, что он выдумывает глупости, за то, что он хранит дурацкую игрушку?

— Они тоже начинали вполне невинно: глупая мелкая ложь, глупая маленькая кукла. Но потом ложь заменяет истину, у куклы вырастают когти и она становится властелином. Ваш Биликен подчинил вас себе.

— Но ведь я бросила его, падре! Я отвергла его!

— И он уже начал использовать вас в своих целях.

— Если бы я поступала неправильно, я бы знала об этом!

— Но вы не знаете. И они не знали. Напротив, они думали, что они благородны и добры; они просто хотели освободить человечество от страданий. Люди никогда не могли быть хорошими и лишь мучили себя, пытаясь стать таковыми. Лишь страдание рождалось из попыток навести в этом мире порядок. И отсюда вывод: к чему столько усилий, расслабьтесь, пусть все остановится! Они тоже верили, что так будет лучше для людей, они искренне считали, что ими движет любовь к человечеству, и не знали, что стали слугами дьявола, а когда узнали, было уже поздно. О нет, это начинается не с полетов на помеле и не с шабашей на горе. Это начинается с отвращения, это начинается с жалости, это начинается с глупой лжи и глупой куклы, как в вашем случае.

— Нет, падре, нет!

— А затем это превращается во все растущее чувство вины, во все растущее раздражение.

— Пожалуйста, прекратите!

— А кончается полным подчинением дьяволу.

— Если вы думаете, что вам удалось запугать меня…

— Берегитесь, дитя мое, берегитесь. Ваш Биликен подчинил вас себе.

— Нет, я не кончу на костре, я не дойду до шабашей!

— Исповедайтесь, дитя мое! Исповедайтесь и обретите свободу!

— Нет, мне пора идти.

И она встанет, набросит на себя меха, возьмет сумочку и, повернувшись, чтобы бежать, увидит, что странный монах обошел вокруг стола и стоит рядом, загораживая ей дорогу.

— Итак, вы отказываетесь признать свой грех?

— Я отказываюсь признать это грехом.

— И все же вы утверждаете, что сами не знали, что творили.

— Я делала это потому, что я несчастна.

— Но скоро вы будете делать это с удовольствием, дитя мое, и очень охотно.

— Что именно?

— Продолжать обманывать своими выдумками, сеять страх и смущение, подрывать нашу веру в этот мир…

— В таком случае права я, а не мир.

— И вы считаете себя вправе утверждать, что у вас два пупка?

— Я вправе пугать вас, подрывать вашу убогую веру, вашу мнимую самоуверенность, я вправе с помощью моей лжи открыть вам глаза на всю вашу ложь!

— Сейчас в вас говорит Биликен.

— И он прав, он настоящий, он добрый!

— Мы называем его другим именем.

— Позвольте мне уйти!

— Берегитесь, дитя мое. Вы в большой опасности.

— Нет!

— Вы уже одержимы им.

— Нет! Нет!

— Покайтесь, дитя мое, покайтесь!

Его глаза жгли ее, они надвигались на нее, словно оторвавшись от его лица, неотвратимо приближались, становились все больше и ярче, постепенно преображаясь в две огромные луны, топившие ее в слепящем свете, и требовали: «Покайся! Покайся! Покайся!»

— Нет, нет и нет! — воскликнула она и увидела, как глаза превращаются в два фонаря на столбе возле развилки, откуда одна дорога кругами поднималась на вершину скалы, а другая — шла к подножию утеса. Прямо перед ней высилась вершина утеса — монастырь теперь не был виден — и стоял столб с двумя фонарями. Табличка на скале гласила: «Утес Святого Креста». Справа она увидела темную пасть узкого каньона — оттуда ей в лицо дышал холодный ветер.

— Нет, нет и нет! — воскликнула она еще раз и судорожно вцепилась в руль.

«Ягуар» взревел, рванулся вперед, проскочил мимо столба, помчался наверх по голой дороге, вившейся вокруг скалы, к чуть светлевшему небу, к сиянию, видневшемуся за последним поворотом.

Ужас переполнял все ее существо, машина обогнула вершину скалы, и она отчетливо ощутила соленый запах моря, пространство с ревом уносилось назад, словно сдуваемое ветром, навстречу несся шум прибоя; отдаленный свет приближался, и она почувствовала его на своем лице, когда вырвалась из темноты, и дорога, до этого стеной стоявшая между ней и светом, вдруг исчезла, словно растворилась в сиянии, в величии откровения; и вот он, источник света — полная луна, огромная и чистая, висевшая прямо за краем скалы и ждавшая ее, заняв всю ширину дороги; она все неслась, ослепленная, завороженная и загипнотизированная этим светом, в самый центр диска, в блистающий холодный покой, уже заполнивший ее настолько, что она еле слышала рев моря и лишь смутно догадывалась, что в долинах внизу началось движение, что ночь проснулась, мир ожил и приветствует жизнь: до нее долетали снизу веселый гомон, свистки, взрывы фейерверка, звуки гонга, невнятный гул человеческих голосов — хор обитателей того мира, что там, далеко внизу, тоже был очарован и загипнотизирован холодным светом и салютовал взошедшей луне шумом и огнями, запускал в небо столько пламенных, искрящихся радуг, что ей почудилось, будто земля занялась пожаром; она видела, как всплески пламени раскалывают темноту, и продолжала нестись к обрыву, к огромной полной луне, которая, казалось, висела уже прямо перед ее лицом, но тем не менее по-прежнему придвигалась все ближе и ближе — ее сотряс удар, толчок бросил ее вперед, машина перескочила через бордюр, и она ощутила чудесное состояние невесомости, потому что теперь неслась по воздуху, готовая вонзиться в луну; она уже вся была в ее свете, и сияющая кривизна была совсем рядом; ее окружало холодное сияние, и она вытянула руки, чтобы коснуться его, но почувствовала, что проваливается, почувствовала, что «ягуар» летит вниз, и увидела мчавшуюся навстречу черную воду моря; машина со скрежетом ударилась о камни и опять подпрыгнула, подняв ее наверх и снова предлагая ее в дар луне, — и тут раздался взрыв, вспыхнуло жаркое пламя, яркий свет и огонь разлились кругом, огонь охватил ее; в одежде, сотканной из огня, в огненном венце, окруженная огненным ореолом, она поднялась на крыльях огня, на колеснице огня и, преображенная, понеслась ввысь; она была приветствующей полную луну ракетой, россыпью фейерверка, шутихами, с веселым треском взрывавшимися в воздухе: она была огнем, благословенным огнем, очищающим первоэлементом, элементом света; она ярко пылала, радостно пылала между луною и морем.