Я сижу на берегу - Рубен Гальего

– Ерунда это все, – отмахивается Миша, – нечему тут улыбаться. Все равно эта картошка в твоей жизни ничего не изменила. Если б он каждый день тебя подкармливал…

Миша доедает картошку.

– Когда я умру, – продолжает он, – мне на могилу поставят столбик с номерком. Так ты дай бутылку водки, чтобы столбик этот выдернули. Сделаешь?

– Иди ты к черту. Какой номерок? Зачем это тебе?

– Не хочу под номером лежать.

– Тебе не все равно? Лично мне плевать, где гнить, под номером или без номера. Лишь бы не на третьем этаже.

Миша тяжело вздыхает. Ему не очень хочется объяснять мне элементарные вещи.

– Надоел ты мне. Если бы ты знал, как мне все надоело! Что тут непонятного? Зэки в дурдоме, и те просили друзей номерок выдернуть. И водку заранее давали. Что я, хуже зэка?

– Хуже. Они в тюрьме велосипеды собирают, а мы только хлеб государственный переводим.

Миша улыбается чуть заметно, слабо улыбается. Я вижу, что у него уже нет сил на улыбку. Внезапно он встряхивает головой, улыбка исчезает. Мишин взгляд каменеет шахматной жесткостью.

– Знаю, сделаешь, – говорит он. – Когда умру, все будешь делать, как я советовал. Только забудешь, наверное, много.

– Не забуду.

– Проверим. Сколько бутылок водки надо дать за номерок?

– Две. Одну, до и одну, после.

– А почему не три?

– За три бутылки мне принесут два номерка с твоей могилы, за четыре – будут предлагать оптовые поставки.

– Молодец, – внезапно радуется Миша. – Все–таки не зря я с тобой возился – думать начинаешь.

– Зато ты перестаешь. Тебе не надоело каждый вечер про смерть рассуждать?

Миша спокоен. Наверное, он рад, что будет лежать в могиле без номера.

– Не каждый вечер. Я приучаю тебя к мысли, что меня скоро не будет, каждый третий день. Сказанное на ночь лучше запоминается. Еще вопросы есть?

– Есть. Ты уже второй год мне повторяешь, «когда я умру», «когда я умру». А если я умру раньше тебя? У меня же сердце больное.

– Ты дурак, Рубен. Ты все еще такой же дурак, как и шесть лет назад. Если ты умрешь раньше меня, я знаю, что делать.

УТРО

Утро. Все как всегда. Как много раз до этого. Накануне вечером Миша попросил оставить его одного. Как всегда. Каждые три месяца Миша просит оставить его одного в комнате. Пять пластиковых стаканчиков, в каждом стаканчике по пятьдесят грамм водки. С большим трудом Миша может поднять стаканчик ко рту, но я не понимаю, зачем ему надо именно пять стаканчиков. Я мог бы влить ему всю водку сразу. Куски копченой колбасы, хлеб, соленые огурцы. «Оставь меня одного», – говорит Миша, и я оставляю его одного. Просьбы Миши не обсуждаются. Он приучил меня к этому. Миша старался. Все три года он просил нянечек не будить его пьяного по утрам, нянечки привыкли. Три года они, учуяв запах спиртного, весело смеялись, переворачивали Мишу на другой бок, меняли простыни. Три года я решал поспать подольше в такой день, когда не надо делать чай с утра и двигать Мише ноги. Три года Миша строил комбинацию, в которой все окружающие люди были всего лишь шахматными фигурками, и я, Рубен, самой глупой, самой бесполезной пешкой.

Как всегда. Нянечки весело переворачивают Мишу. Почему–то к пьяному Мише у них отношение несколько иное, чем к трезвому. Пьяного Мишу они берут аккуратно, боясь потревожить его сон. Пьяному Мише они меняют мокрые простыни, ведь он приучил их, что только трезвый он может контролировать мочевой пузырь. Пьяному Мише они поудобнее подкладывают подушку под голову, накрывают его до самых глаз одеялом. Над пьяным Мишей они смеются, пьяный Миша их забавляет.

Как всегда. Я просыпаюсь поздно. Перелезаю с кровати на коляску, закрываю дверь в нашу комнату. Подъезжаю к Мише.

– Чай пить будешь?

Глупый вопрос, но за три года я приучил Мишу, что Рубен может задавать глупые вопросы. Конечно, Миша будет пить чай, конечно, он хочет чаю. Но Миша молчит. Миша спит и не реагирует на мои слова.

Я наклоняюсь, отодвигаю край одеяла от Мишиного лица. Миша спит. Он спит и глубоко дышит. Странно. Я давно не видел, чтобы Миша так хорошо спал. Наверное, сегодня у него ничего не болит. Может быть, именно сегодня ему немного лучше.

– Миша, – зову я его. Миша не реагирует на мои слова.

Я отгибаю веко его левого глаза. Кладу руку Мише на шею, считаю пульс. Я считаю пульс снова и снова. Все. Это все.

Три года Миша морочил голову всем нам. Три года он приучал нянечек не будить его по утрам после пьянок. Три года он собирал таблетки. Три года играл свою последнюю шахматную партию.

Я улыбаюсь. Я сижу в коляске и глупо улыбаюсь в воздух. Лучше всего было бы задушить его прямо сейчас. Но я не смогу этого сделать физически. Можно позвать врача. Врач прибежит, медсестры начнут реанимационные процедуры. У них, конечно, ничего не выйдет, но шанс есть. Всегда есть маленький шанс на победу в цейтноте. Миша все рассчитал. Он рассчитал, что я буду долго спать, он был уверен, что я сделаю все, чтобы врачи пришли как можно позже.

ты дурак, Рубен… когда я умру…

я

все время буду умнее тебя…

Он говорил, а я не слушал. Теперь поздно. Я еще раз измеряю Мишин пульс. Миша оказался прав. Его набор таблеток подействовал. Я открываю нижний ящик Мишиной тумбочки. Пусто. Нет никаких таблеток, даже слабительного. Он должен был оставить мне письмо, хоть маленькую записочку, я знаю. Надо только хорошо поискать. Я перебираю новогодние открытки. У Миши четыреста пятьдесят две новогодние открытки. Открываю конверт с той, первой открыткой с Дедом Морозом. Я так и думал. Упаковки от таблеток уютно лежат рядом с Дедом Морозом. Я смотрю на открытку. Дед Мороз едет по снегу на санях. Дед Мороз на открытке улыбается. Улыбаются и лошади, запряженные в сани. Странный набор таблеток. Снотворные, успокоительные, обезболивающие и мочегонное. Мочегонное я не предусмотрел. Миша прав. Я запомню соотношение количества таблеток на всю жизнь. Я запомню на всю жизнь все, что Миша когда–нибудь мне говорил. То, что я не запомню сразу, будет всплывать в моей памяти потом кусками, по ночам. Я прячу конверт вместе с Дедом Морозом в штаны. Надо будет незаметно выкинуть его в мусорницу.

Подъезжаю к своему столу. Выдвигаю единственный ящик. В левом углу, рядом с шахматной коробкой шесть упаковок индийского слабительного. Еще вчера этих коробок там не было. Когда он успел? Вынимаю из коробки белого шахматного короля. Подъезжаю к Мише. Пытаюсь вложить короля в Мишину руку. Детская рука Миши не сжимается в кулак. Миша спит и не хочет сжимать в руке ничего, даже шахматную фигурку. Все бессмысленно. Да и зачем мне шахматный комплект без короля? Это нерационально. Я возвращаю короля в коробку.

Я пишу контрольную работу по английскому языку. Я изучаю сослагательное наклонение. Я пишу, а Миша спит. Нам хорошо вдвоем. Мне хорошо, потому что я рад за Мишу. Он выиграл. Он выиграл у меня в шахматы. Если бы. Если бы я знал заранее, я бы остался рядом с ним. Я бы пил вместе с ним таблетки. Но сейчас уже поздно. В шахматах не бывает сослагательного наклонения. Флажок упал. Партия.

ПОМИНКИ

Пили все. Пили обеспечиваемые и нянечки. Пили бабушки и дедушки, те, кто знал Мишу, и те, кто только слышал его историю впервые. Я был как все. Все пили, и я пил. Пили водку. Все вспоминали Мишу, я вспоминал Мишу вместе со всеми. Все сочувствовали ему, помня, как он болел в последнее время, я кивал в знак согласия. Все повторяли один за другим, каким добрым и хорошим человеком был Миша. Я искренне соглашался. В конце концов, он на самом деле не сделал ничего плохого в жизни.

Мне хотелось рассказать. Я нес пьяные бредни про сильного и выносливого человека, расчетливого и точного, мне кивали в знак согласия, мне не верили. Все помнили его улыбку, я тоже помнил. Того, детдомовского Мишу, наглого и сильного, опасного и злого, не знал никто. Только я.

Я заезжаю в комнату, закрываю дверь. Два стола, две кровати. Пустая коляска. Миши нет. Миши нет и не будет. На столе, среди книг и шахматных журналов стоит стакан с водкой. Стакан накрыт коркой черного хлеба. Горбушкой. Это такой обычай – оставлять для мертвого водку с хлебом. Мишина водка стоит на столе, я смотрю на стакан. У нас есть водка, думаю я, потом вспоминаю, что водка теперь только моя. Две бутылки водки спрятаны в надежном месте. И Мишины деньги спрятаны надежно. Теперь это не Мишины, а мои деньги. У меня есть водка, но открывать новую бутылку нерационально. Миша сказал бы, что нельзя оставлять водку просто так. Интересно, куда по обычаю следует деть водку, оставленную для покойника? Зачем покойникам водка? Мертвые не пьют водку. Глупые мысли и глупые вопросы. «Ты дурак, Рубен», – говорю я сам себе, а руки уже открывают пузырек с солью. Соль у меня в пузырьке, так она не мокнет. Бережно отвинчиваю крышку банки с подсолнечным маслом. Жду, пока масло впитается. Идиотизм. Зачем наливать водку в граненый стакан, когда умер инвалид? Водку надо было наливать в кружку с большой ручкой. Надо будет не забыть: когда я умру, пусть наливают водку в кружку, а еще лучше – вставляют в стакан трубочку, как в заграничном фильме. Мне трудно поднимать стакан. Я могу поднять стакан, только если никого нет в комнате. При малейшем шуме руки разлетятся в разные стороны, стакан упадет. Главное – донести стакан до рта, потом можно придерживать стакан зубами, потом легче. Я медленно пью водку. Водки очень много. Никогда до этого я не пил целый стакан водки залпом. Вкуса водки я не ощущаю. Я, как Миша, пью водку как воду. Ставлю пустой стакан на стол. Глупая мысль о том, что теперь мне придется все делать, как раньше делал он. Странно, но опьянение приходит очень медленно. Я ем хлеб. Никогда не любил пирожные. Не понимаю, что хорошего люди находят в сладких и липких бисквитах. Я доедаю хлеб. Подъезжаю к кровати, перекидываю свое тело через колесо коляски, переползаю на кровать.