Чудовища морских глубин - Бернар Эйвельманс

Но все эти нападки только укрепляли горячего и упрямого де Монфора в его убеждениях, как всегда бывает с людьми этого типа. Встретив однажды своего коллегу Дефранса вскоре после выхода в свет его работы о моллюсках, которая уже была осмеяна, Дени Монфор важно заявил, намекая, несомненно, на "арбор" Плиния:

- Если мой кракен пройдет, я заставлю его распахнуть объятия от одного берега Гибралтара до другого.

В другой раз, в присутствии философа Жака-Жозефа Шамполиона-Фижака, старшего брата знаменитого востоковеда, наш насмешник доверительно пообещал своему бывшему шефу Фожа де Сен-Фону:

Если моего "осьминога колоссального" примут, при втором издании я его заставлю перевернуть целую эскадру!

Когда несколькими десятилетиями позднее эти шуточки были переданы непременному секретарю Академии наук Альсиду д'Орбиньи, тот горячо возмущался и не видел в них ничего, кроме признаков экстравагантного ума и недобросовестности. Но это свидетельствует по меньшей мере об отсутствии чувства юмора у господина д'Орбиньи.

Фатальное вмешательство персидского принца Надир-Мирзы Шаха

Кракен Дени де Монфора не получил возможности протянуть свои щупальца между геркулесовыми столбами, поскольку нельзя было сказать, что он "прошел". И до второго издания "Естественной истории моллюсков" дело не дошло, поскольку "осьминог колоссальный" не был в точном смысле слова "принят": сочли даже более благоразумным доверить это издание начиная с четвертого тома менее мечтательному натуралисту.

Конечно, Пьера Дени де Монфора нельзя назвать человеком безупречным. Как у многих страстных ученых, у него часто отсутствовало критическое чутье, и он был готов принимать на веру те факты, которые вписывались в его концепцию. В то же время произошел злосчастный эпизод, который упрочил за ним репутацию человека легковерного.

В Париже появился молодой иностранец, по имени Надир-Мирза Шах, сын персидского владыки Шарок-Шаха, который вынужден был покинуть свою родину в результате междоусобных войн. Не зная французского языка, изгнанник был вынужден дать объявление в газету, приглашая к себе на службу лиц, знающих персидский, турецкий, русский, немецкий или китайский языки. Дени де Монфор, известный полиглот, откликнулся на это приглашение и услышал из уст принца рассказ о романтических приключениях, который не оставил его равнодушным.

Слух о пребывании в столице восточного принца быстро распространился благодаря статье, опубликованной в "Газет де Франс". Но некий гражданин, по имени д'Оливье, знаток, по его словам, политических событий на Ближнем Востоке, сразу же возразил, что так называемый Надир-Мирза Шах не может быть ни кем иным, как самозванцем. Некоторые газеты, всегда падкие на скандал, поддержали это мнение и повели себя как свора злобно лающих псов. Среди прочего объявлялось, что король, сыном которого называет себя Надир-Мирза Шах, является евнухом, что делает его отцовство маловероятным. И наконец, главный аргумент: молодой человек обвинялся в том, что он еврей. По словам одних польский, по словам других - голландский.

В это неспокойное в истории Франции время попасть под подозрение было небезопасно, и бедный эмигрант рисковал оказаться в тюрьме. Возмущенный Дени де Монфор во имя справедливости встал на его защиту, так его тронули несчастья принца. Он был не единственным, кто верил персидскому принцу. Господин де Варан, который двадцать два года провел в России и хорошо знал Восток, готов был засвидетельствовать его чистосердечие. И ботаник и путешественник Мишо, который объехал большую часть Персии, после долгой беседы с иностранцем был убежден, что тот является "сыном какого-то генерала или губернатора персидской провинции".

Вооруженный такими гарантиями, Дени де Монфор опубликовал в 1801 году статью в защиту благородного беженца: "Жизнь и политические приключения Надир-Мирзы Шаха, персидского принца, пребывающего ныне в Париже".

Если верить биографическому словарю Керара, это была очень неудачная инициатива:

"Этот пресловутый персидский принц был всего лишь самозванцем, не знающим ни истории, ни географии, ни языка персов. Его рассказы о приключениях сплошное вранье, абсурдное и неправдоподобное. В Париже он занимался тем, что одурачивал людей: господа Варан и Дени де Монфор были одними из многих обманутых им".

Это суждение Керара не кажется бесспорным. Возможно, этот человек и не был сыном персидского шаха, но от мнения таких эрудированных путешественников, как Мишо и Варен, нельзя просто отмахнуться: не так просто было их обмануть. В пользу "принца" говорит также знание им пяти европейских и восточных языков. Если это был мошенник, то очень высокого полета.

Как бы то ни было, но этот эпизод не способствовал укреплению престижа Дени де Монфора. Он еще раз продемонстрировал свое искреннее увлечение чудесами и приключениями, касающимися как гигантских осьминогов, так и восточных принцев.

Конец неудачливого малаколога

Бесспорно одно - Дени де Монфор никогда больше не занимал официальных постов в научных или учебных заведениях. Несмотря на сыпавшиеся на него сарказмы, он храбро и настойчиво продолжал заниматься раковинами, хотя его материальные обстоятельства "рыцаря-одиночки" не очень этому способствовали. После издания второго тома "Систематической конхиологии" в 1810 году он до 1816 года напечатал еще несколько статей и заметок в журнале "Физико-экономическая, учебная и развлекательная библиотека", но его работа в области" малакологии осталась неоконченной. Возможно, он поселяется в деревне, где жизнь дешевле, чем в Париже, и занимается более прозаическим и более прибыльным делом, чем конхиология, а именно пчеловодством. Во всяком случае, в 1813 год он печатает брошюру на эту тему: "Улей, дающий три урожая в год, укрепленный и экономичный, и его содержание, или Средства защиты пчел от вредителей".

Но ни эта брошюра, ни занятия пчеловодством, по-видимому, не улучшили его положения, поскольку чуть позже он выпускает брошюру еще более скромную, с единственной целью заработать немного денег. Это был словарь на 16 страницах ин-октаво, содержащий 100-150 слов на 19 языках, включая диалекты. Это были наиболее употребительные слова для изучающих иностранные языки. В этом отношении опыт Дени де Монфора был предтечей современных практических методов изучения иностранных языков.

После 1816 года Дени-Монфор совсем ушел в тень, и мы так ничего и не узнали бы о нем, если бы не любопытный рассказ ученого-малаколога прошлого века профессора Ж.-Поля Дезайе. Будучи специалистом по конхиологии*, он собрал коллекцию раковин, ставшую известной во всем мире. Он искал редкие раковины не только в окрестностях города. А в самом Париже он в течение многих лет усердно посещал магазинчики натуралистов-коммерсантов в поисках образцов, которых не было в его коллекции.

* Конхиология - отдел зоологии, изучающий раковины, главным образом моллюсков.

Однажды в одном из таких магазинов, где бабочки соседствовали с кристаллами аметиста, а чучела птиц - с лягушкой в бокале, Дезайе увидел, как открылась дверь и вошел человек нищенского обличья, с всклокоченной бородой, оборванный, в бахромчатых панталонах и залатанной рабочей. блузе. Несмотря на свой плачевный вид, держался он уверенно.

Этот по виду нищий извлек из-под своих лохмотьев полотняный мешок и высыпал его содержимое на прилавок перед торговцем.

- Месье, я принес вам ваши раковины, - прохрипел он тоном, в котором чувствовалось, однако, достоинство.

На прилавке лежало штук двадцать раковин, многие из которых были очень редкими. Торговец тщательно пересчитал их и, порывшись в кассе, выдал странному типу монету в двадцать су и предложил ему зайти через несколько дней за следующей порцией. После ухода незнакомца Дезайе спросил с любопытством у хозяина лавки, кто это такой.

- Как, вы его не знаете? - ответил тот. - Однако это известное имя в конхиологии - Дени де Монфор.

Молодой человек не поверил своим ушам, но это действительно был Дени де Монфор, впавший в самую последнюю нищету, из которой у него не было никаких шансов выбиться. Единственным источником дохода для него были лавки натуралистов-коммерсантов, где иногда ему давали раковины для определения. Хотя это занятие требовало довольно больших и редких знаний, оно едва могло его прокормить. Из того франка, что он получал, несколько су тратилось на хлеб и колбасу, а остальное - на живительный напиток. Все это поглощалось в крошечной мансарде, где он жил в полном одиночестве, всеми оставленный и забытый. О его трагическом конце можно прочитать в библиографическом разделе "Животного царства" Кювье: "...умер от нищеты на улице Парижа в 1820-м или 1821 году".

Он умер на улице, как Эдгар По, и даже еще ужаснее, чем По, которого успели все же отвезти в больницу, прежде чем тот испустил последний вздох.