Вятская тетрадь - Владимир Николаевич Крупин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потом он говорил, что не будет прозябать на пенсии, «а то пайку сунут в зубы»; потом пел: «Еще заплачет та девчонка, с которой шел я под венец»; потом «Последний день нам, братцы, миновался», это была песня коренная, шурминская: «Прощусь я с чистыми полями и, семья, с тобой прощай. По копеечке мне, братцы, сложите, напишите, братцы, на Кавказ», тут что-то выпало… «умер, умер, умер ваш товарищ», тут опять чего-то забыл. А вот эта, чисто тоже местная: «Во шурминском во соборе в большой колокол звонят», был колокол пятьсот пудов, куда делся, не знаю, «ой да нашу милую Марусю венчать с барином хотят», барин был, Мосолов, издевался, еще о нем было: «Едет, едет, едет барин, три собачки впереди. Повстречался он с девчонкой, хороша сама собой…», потом отец вновь ругал ломосдатчиков, потом упрекал маму, что не знает политэкономии, не знает, сколько будет килограмм на фунт стерлингов, потом, закуривая: «Сел солдат на бочку, закурил табак…»
Так что вечер у нас не был скучным. Уж я выслушал, как он поступает с карасями: «В первый раз делаю им тысячное китайское предупреждение, во второй раз штрафую», уж он возвращался к началу века: «Нам бы еще полгода, мы бы кайзера (он произносит «гейзера») голыми руками задушили, но немножко рано лозунг выкинули», потом он всего себя обшарил в поисках спичек и, найдя, воскликнул: «Тиха́! украинская ночь, прозрачно небо, свечки блещут…», потом, допивая последнюю, грустно сказал, что всего не учтешь, что гениев нет, это все одна философия, чтобы думать, что и гений — человек. Это все теорема. «Эх, мы с милашечкой гуляли, и гулять была рука, — сорок крынок ошарашили парного молока».
— Вот так бы и гулял.
— Нет, счастье есть и в беде.
Потом, уставший, покарабкался спать. По пути выключил свет, объявив: «Выключаю свет. Гаснет свет, гаснет и рассудок».
Думаешь, этим кончилось? Он просил проверить, не осталось ли чего. «Ничего не осталось», — отвечал я сердито. «Да, — печально вздыхал он, — ничего не осталось, ничего. А я, сынок, твою чашу выпил до дна. За твое здоровье, за тебя выпил».
Я уж почти уснул, как он попросил воды. Я принес и стал поднимать его голову, чтоб напоить. «Нет, полей под меня, а то из искры будет пламя». — «Ты ведь горишь», — в ужасе сказал я. «Горю, — отвечал он и запел: — Горит село, горит родное, горит вся родина моя… У нас чё-нить осталось? Нету переходящего остатка?» — «Все уже в мартенах», — отвечал я. «Да, — отвечал отец, — мы их обеспечим. Много нас, Иванов, на святой Руси, выпьем сколь угодно, только поднеси».
Такие номера. Причем в жизни все и смешней и печальней, чем тут описано, но надо смириться, что письменное изложение событий уступает жизни. Если бы я писал повесть об отце, — сразу скажу, что не написать, так как это должна была бы быть повесть об эпохе, то назвал бы ее «Гордый внук славян». Отец и смешон и беззащитен, невестки своих мужей, его сыновей, его выпивками в глаза колют, но такие, как он, вытянули тяжесть эпохи. Надо ли говорить, что тяжесть эта была бы и для атлантов непосильна.
Это письмо, кажется, тебе неинтересно. Но ведь и очерки мои ты не читаешь уже, — что тогда тебе интересно? Мои письма к тебе? Вот они. Право, я впервые пишу с удовольствием и болью, и искренностью, но с болью же чувствую, что тебе надо не это. Целую, целую, целую! Вот это. Так что, заглянув сюда, можешь не читать начало.
Письмо восьмое
Выступал перед местными журналистами. Часа два говорил, хоть и был небрит. Давно заметил, что, выступая перед простыми слушателями, запасаешься энергией, а выступление на летучке в редакции обессиливает. Почему? Биополе, не иначе. Ничего непонятно, но если бы все стало понятно, эволюция бы кончилась. И в отдел науки я просился только оттого, что ученые, по крайней мере, знают, что ничего не знают. Например, вот отчего солнце который уже день светит? Атмосфера? Нет. Женщина в больнице объяснила это тем, что у нее муж четвертый день не пьет.
В магазине эти дни не было ничего. Видел я, как мужик просил очень настойчиво: «Сороковой день, понимаешь». — «Тут каждый день у кого-нибудь сороковой день. Раньше надо было думать». — «Дак ведь это не свадьба». — «Но и не похороны».
Сегодня завезли всякого. От этого очередь спокойна. Стоит довольная старушка и берет сразу три.
— Или пьешь?
— Капли в рот не бирывала во всю жизнь. Для дров ведь беру. Дак ведь это только привезти и во двор свалить, а пилить да колоть так со следующей пенсии возьму.
Солдат заходит в магазин, его дружно проталкивают без очереди. И вообще атмосфера любви. Но после завоза водки прибавляется работы больнице. В прежний завоз я видел мотоциклиста — столкнулся с машиной, — весь в крови. Еще два мотоциклиста столкнулись, оба насмерть.
Также видел встречу в магазине мужчины в годах и немолодой женщины.
— Не Настя ли Драничникова?
— Ой, ведь Ожегов!
Сосчитали — тридцать лет не виделись. Оба на пенсии. Только это и выяснили. Он берет водку и шутит, уходя:
— Разговорились и говорить не о чем.
— Не говори-ко, не говори.
Тут же, в очереди, придумываются причины выпивки:
— Покров. Это ведь больно большой праздник раньше был.
— И сейчас не маленький.
— День колхозника.
— У меня дак гости и т. д.
Все-таки важно успокоить совесть, а повод и есть ее успокоение. Ритм жизни поселка зависит от завоза спиртного. Нет его, требуют: нечем платить зарплату, есть оно — хватают в запас, т. к. не надеются, что завезли много. А запас держать не умеют. Все это ужасно. Слышал шутку о женщине из аптеки, которая пришла с работы и посылает мужа: иди пей, а то нам нечем зарплату выдавать.
Отец едет, как он говорит, «на места». «Можно ведь и по телефону», — жалея его, говорю. «По телефону говорить, — ответил он афоризмом, — все равно что милую через фанерку целовать. Сказать правду в глаза по телефону нельзя».
Поехал, простясь фразой: «Живу для полезной орбиты людей». Но в отношении директоров и председателей настроен решительно: «Я их до инфрака доведу». Еще и то надо учесть, что сменяемость начальства непрерывная. «Не
