Истоки - Ярослав Кратохвил

Если бы сейчас Беранек встретил кого-нибудь из знакомых — из тех, кто уже видел у Бауэра пятирублевую бумажку и со всех сторон рассматривал бумажный рубль, полученный Беранеком от Шеметуна на расходы, — он ударил бы себя в грудь, по тому месту, где был спрятан этот документ, и воскликнул бы:

— Вот оно!

Чувство беззаботности и уверенности, охватившее Беранека вчера после разговора с Бауэром, не покидало его и сегодня. Он все вспоминал лейтенанта Томана, который четко отпечатался в его памяти.

И Беранек мурлыкал себе под нос песню, от которой захватывало дух:

Чех-отец и чешка-мать…

Слова песни, как и всякий раз, сладостно отзывались в душе. Будоражили, льнули к сердцу. Но сегодня Беранек внимательно прислушивался к слову «родина». Оно, это слово, звучало как «бог», о котором рассказывает законоучитель детишкам в школе.

Беранек даже на дорогу не смотрел.

…Родину учили знать…

Родина!

Крыло ангела, торжественный стяг, а скорее всего — неоглядные ржаные поля, когда по ним пробегает пьянящий ветерок и летит куда-то на край земли, так что кружится голова от величавого колебания зеленых волн.

Такими были в тот июль обуховские нивы.

И сейчас эти нивы широко раскинулись перед Беранеком. По солнечным пологим, бескрайним холмам гонит ветер тени облаков. Опьяняет любовью к этому миру.

Бо-жий мирВесь как прекрасный сад…

Беранек шагает по пыльной полевой дороге, которая прямой чертой связывает горизонт с горизонтом, один край земли с другим — весь этот жадно любимый мир…

Прекрасна родина моя,И сердце бьется для тебя,Слава тебе, родина любимая…

Юлиан Антонович, которому Беранек должен был передать письмо, уехал в поле. И Беранек пошел разыскивать его — вдоль оврагов и вымоин, из которых выплескивалась зеленая кипень кустов, по скверно запаханным краям пашен; встречались ему знакомые полевые цветы и заблудившиеся колосья — жалкие, покинутые сироты. Затем он миновал полосу несжатой пшеницы — для нее не нашлось нынче мужицких рук. Потрясающее кладбище! Почерневшие, поломанные, растрепанные стебли, пустые, выкрошившиеся колоски над реденькой трав» кой…

«Саботаж!» — цедил, бывало, сквозь зубы Юлиан Антонович, глядя на это разорение.

Он и сегодня был здесь неподалеку. Взял у Беранека письмо, просмотрел ведомость и засунул бумаги в карман.

— Ладно! — сказал он. — Передай — благодарю, мол. И сам все знаю. Ступай!

Беранек пошел.

Но этого мало было Беранеку сегодня, и он отправился в Крюковское к Степаниде Ивановне — за книжками для Бауэра.

Он даже не задержался у пасечников, которые сидели в рощице у шалаша из свежей соломы и чистили картошку в солдатский котелок, поддерживая маленький, сильно дымивший костер.

Степанида Ивановна ловила телку, бегая по саду, заросшему крапивой. Она явно застеснялась своего вида и, приглашая Беранека в дом, все одергивала грязную юбку, прижимая ее к сухим ногам.

Беранек, дожидаясь, разглядывал комнату учительницы. Ее украшали коврики, сплетенные из обрезков пестрых тканей, яркие открытки и засушенные полевые цветы и колосья.

Степанида Ивановна вернулась уже в другой юбке и в башмаках на босу ногу. Записочку, тщательно написанную Бауэром, она разбирала с трудом, но тем не менее подивилась, как хорошо он пишет.

— Он ведь учитель! — похвастался Беранек.

Она дала ему стопку школьных учебников. И так как этим исчерпывалось его задание на сегодня, а времени еще оставалось много, Беранек решил навестить мужика Тимофея.

Тимофей сидел на земле у амбара и плел лапоть.

— Как поживаете? — крикнул ему по-русски Беранек.

— Плохо…

Затем Беранек согласился войти в дом. Он молчал, потому что знал мало русских слов, На пороге избы глаза их случайно встретились, и Тимофей, в добродушном смущении, улыбнулся, блеснув белыми зубами из зарослей бороды.

— Хорошо… в плену-то? А? — сказал он, подмигивая; в уголках глаз его, прячущихся под космами бровей, пробежали морщинки, и кожа покраснела.

В избе Беранек поздоровался с Ариной рукопожатием, но сейчас же вышел следом за Тимофеем — носить воду и поливать грядку табака, притулившуюся между частоколом, заросшим крапивой, и плетеной стеной кособокого, изрядно прогнившего сарая.

Наступил вечер; Арина, вытерев стол, поставила на него керосиновую лампу. Едва ее слабый свет пробился сквозь оконца на двор и на дорогу, в избе появились еще два гостя: один русобородый, с улыбкой, разлитой по всему лицу, другой — коричневый какой-то мужичок, похожий на Тимофея. Они первым долгом поклонились иконе, потом подали руки Тимофею, Арине, а под конец и Беранеку.

— Встречайте дорогих гостей, — сказали они при этом. Арина, не отходя от печи, пригласила гостей за стол.

Тимофей вытер потный лоб, порылся в углу и налил всем в кружки мутного квасу.

— Ну, как? — спросили мужики.

— Время подошло, в солдаты забирают… Эх! — Тимофей усмехнулся коротко, хрипло и безнадежно. — Что поделать…

Гости отпили, причмокивая, квасу.

— Что ж, черт… Молодых, что ли, мало?

— Ну-у… А надоела, всем надоела…

Потом мужики, широко улыбаясь, обернулись к Беранеку.

— Видать, нашим генералам не устоять против ваших! А наша, мужицкая сила — не хочет… Хе-хе!

После долгого пути, после трудов, холодный кислый квас понравился Беранеку. Он отломил себе ломоть черного хлеба.

Тимофей тоже запихивал в рот куски хлеба, смеялся одними глазами и шутил:

— Был бы мужик царем — сало с салом бы ел, бражку бражкой запивал и на соломе вволю бы спал! Хе-хе!

Мужики степенно вздыхали:

— Был бы мужик царем — войне бы конец положил! Вот что он сделал бы…

— Проклятый немец! Земли ему, вишь, мало! Ну и дали бы ему из барской — у них много! Был бы мир, да и нам бы осталось. Всю-то и не вспашешь.

— Не хотят вот немцу ее отдавать… так он сам берет. А только скажу, коли нахватает мужицкой земли — не проглотит, подавится!

— До нашей, мужицкой, не допрет. Подавится! Малым куском русской земли подавится вместе со своим Вильгельмом.

— Хе-хе, русских-то и Вильгельму не сожрать!

— Хо-хо, на здоровье!

— Мужик всех хлебом кормит. Не немец — свои мужика-то жрут!

— Ха-ха! Нет, не дадут они мужику царем быть! Ха-ха! Сами все сало подъедят…

— И бражку выхлещут…

Тимофей встал, послонялся вокруг печи, да и махнул только рукой:

— Эх!

Усевшись на место, он воскликнул:

— А что, детушки, это знаете —

В борьбе обретешь ты право свое…

Хе-хе! Ну, пейте, гости дорогие! Выпили еще квасу.

— Умный от умного учится.

— Верно.

Беранек, допив квас и съев свой хлеб, собрался уходить. Но мужики дружно удержали его.

Русобородый, с улыбкой во все лицо, сбегал домой и принес большую зеленоватую бутылку водки.

— Чтоб перед дорогим гостем лицом в грязь не ударить, да и царского воина почтить, — сказал он.

Водку он налил всем в квас.

Тимофей смеялся одними уголками глаз и приговаривал:

— Пейте на здоровье!

Арина вскипятила чаю в большом горшке. От водки, от жарких взглядов, от тесноты избы разгорячились мужики. Их добродушным смехом вскоре заразился и Беранек, и его всего заполнило приятное чувство беспечности.

Над лампой кружилась мошкара, на почерневших бревенчатых стенах сидели и медленно ползали тараканы. Возле печи чернел жирный, как косточка сливы, прусак. Изба будто вспухла от тепла. В этой духоте мужики пили все больше, потели и терпеливо вытирали лбы и бороды. Арина, сидевшая в углу у печи, только пригубила.

Теперь громко и обстоятельно стали рассуждать про войну и про землю.

— Ох, эта война! Черт бы ее побрал!

— Немец! Это верно, без земли-кормилицы не проживешь.

— А вот в Сибири, говорят… В Сибири…

— Ну и говорят… мало ли глупостей говорят! Ни царь, ни господа наши земли немцам добровольно не дадут. Это уж точно. Они ее и мужику-то не дадут. Для себя держать норовят!

— Верно! Хе-хе! Царь-то только свое и защищает…

— Мужицкой кровушкой…

Под конец Тимофей кричал, словно бранился с кем-то:

— А земля… она ничья! Я говорю — земля, она божья!

— Эх, война… Эх, земля… Эх, беда!

Когда от косматых голов всех трех мужиков повалил пар, они взялись испытывать крепость своих ног. Поочередно топали по земляному полу, вздымая пыль.

— А я, — орал Тимофей, охваченный внезапной храбростью, — я, царский солдат… я еще и маршировать могу: ать-два!.. Левой, правой… Левой, правой… На пле-чо! Эх, черт! Батюшка-царь зовет! А я… я еще могу! Хе-хе! Могу!