Эффи Брист - Теодор Фонтане

Эффи сама отнесла на почту письмо, как будто это могло ускорить ответ. И в самом деле, уже на следующий день пришла телеграмма: «Согласен со всем».

У Эффи сразу полегчало на сердце, и она немедля отправилась на ближайшую стоянку карет.

– На Кейтштрассе, пожалуйста, дом 1-е.

Карета покатила сначала по Унтер-ден-Линден, потом вниз по Тиргартенштрассе и остановилась у дома с их новой квартирой.

Наверху в ужасающем беспорядке лежали прибывшие накануне вещи из Кессина. Но Эффи не обратила на это никакого внимания и прошла на широкий просторный балкон. По ту сторону канала был виден Тиргар-тен, голые ветви деревьев начинали в нем чуть-чуть зеленеть, над головой было чистое голубое небо и смеющееся солнце.

Эффи затрепетала и глубоко вздохнула. Потом, переступив порог комнаты, подняла кверху глаза, сложила молитвенно руки и сказала:

– Ну, а теперь, господи, пусть начнется новая жизнь. Пусть все пойдет по-другому.

Глава двадцать четвертая

Через три дня, довольно поздно, в девятом часу вечера, должен был приехать Инштеттен. На вокзал пришли все: и Эффи, и мама, и юный кузен. Встреча была сердечной и теплой, особенно нежна была с Инштетте-ном Эффи. Наперебой стали рассказывать новости; даже не заметили, как карета, которую взяли на площади, остановилась на Кейтштрассе, около нового дома.

– Ты, кажется, выбрала очень удачно, – сказал Инштеттен, входя в вестибюль, – здесь нет ни акулы, ни крокодила, ни привидений, надеюсь.

– Да, с этим, Геерт, покончено раз навсегда. У нас теперь начнется новая жизнь. Я уже ничего не боюсь, мне хочется быть умнее, чем прежде, поэтому я буду больше считаться с твоими желаниями.

Все это Эффи шептала Инштеттену, поднимаясь с ним по лестнице, покрытой ковром, к своей квартире, на третий этаж. Кузен в это время вел под руку маму.

Наверху недоставало еще многих вещей, тем не менее квартире постарались придать жилой вид. Инштеттен был очень доволен.

– Ты, Эффи, просто маленький гений.

Но Эффи немедленно отклонила его похвалу и показала на маму, ставя все это в заслугу ей. «Вот эту вещь нужно поставить сюда», – неумолимо решала она и притом всегда очень удачно; только поэтому они смогли сэкономить время и не испортили себе настроения.

Затем вошла Розвита, чтобы поздравить господина с приездом.

– А фрейлейн Анни просит ее извинить, она уже не выйдет сегодня, – сказала она. Эта невинная шутка была произнесена с гордостью и имела определенный успех.

Тут все стали садиться за приготовленный стол, Инштеттен наполнил бокалы. Выпив вместе со всеми «за счастливые дни», он взял Эффи за руку и сказал:

– А теперь расскажи, что же все-таки было с тобой?

– Ах, не будем об этом, не стоит. Было немножечко больно, а главное, досадно, что это нарушило наши планы. Ну, а теперь все прошло. Должна сказать, что Румм-шюттель показал себя хорошим врачом. Это очень милый, приятный пожилой господин. Я тебе, кажется, писала о нем. В области медицины его, правда, не считают «светилом», но мама говорит, в этом как раз его преимущество. По-моему, она, как всегда, права. Доктор Ганнеманн тоже не был светилом, однако лечил хорошо. А теперь расскажи, как там поживают Гизгюблер и все остальные.

– Все остальные? Кого ты имеешь в виду? Крампас, например, просил передать тебе привет.

– А, очень мило с его стороны.

– Пастор тоже просил тебе кланяться. Только господа помещики очень прохладно простились со мной: они, кажется, обвиняют меня в том, что ты уехала, не нанеся им прощальных визитов. Наша дорогая Сидония не преминула отпустить несколько колких замечаний, и только добрая госпожа фон Падден, которую я навестил только позавчера, очень порадовалась твоим теплым словам и твоему объяснению в любви. «Ваша жена очаровательная женщина, но за ней еще нужен присмотр», – сказала она. Я ей ответил, что ты и без того считаешь меня скорее воспитателем, чем мужем, на что она сказала в задумчивости и словно про себя: «Маленький ягненочек, чистый как снег!"[91] – и внезапно умолкла. Кузен Брист рассмеялся.

– Слышишь, кузина! «Маленький ягненочек, чистый как снег».

И он уже хотел было ее подразнить, но тут же перестал, заметив, как она побледнела.

В таком духе разговор продолжался и дальше, затрагивая по большей части отдаленные темы. Тем не менее Эффи понемногу выяснила из слов Инштеттена, что из кессинской прислуги только Иоганна выразила желание переселиться в Берлин. Она еще, правда, находится дома, но через два-три дня прибудет сюда с остальными вещами. Инштеттен выразил удовлетворение по поводу того, что она решила остаться у них: она всегда была, самой полезной для дома и имеет, он бы сказал, известный столичный шик. Быть может, даже несколько больше, чем следует. Христель и Фридрих сослались на то, что они слишком стары для переезда на новое место. Ну,, а что касается Крузе, то ему, Инштеттену, как известно, было запрещено вести с ним какие бы то ни было переговоры.

– В самом деле, зачем нам здесь кучер, – сказал в заключение Инштеттен. – Лошади и экипажи – tempi passati (Прошедшие времена /итал./). С этой роскошью в Берлине покончено. Здесь даже черную курицу негде поместить. Или, быть может, я недооцениваю эту квартиру?

Эффи покачала головой, а мама, воспользовавшись тем, что разговор как будто замолк, встала из-за стола: скоро девять, а ей далеко еще ехать, нет, нет, провожать никому не надо, кареты стоят на углу. Это была выдумка, которую кузен Брист немедленно разоблачил. Вскоре все распрощались, договорившись встретиться на следующее утро.

Утром Эффи довольно рано была на ногах; она распорядилась придвинуть столик для кофе к открытой двери балкона – воздух был почти по-летнему теплый. А когда появился Инштеттен, она вышла вместе с ним на балкон и спросила:

– Ну, а что ты скажешь на это? Ты, кажется, собирался слушать пение зябликов из Тиргартена и попугаев из Зоологического сада. Не знаю, доставят ли они тебе это удовольствие, но в принципе это возможная вещь. Нет, ты слышишь? Это оттуда, из того маленького парка на той стороне. Конечно, это еще не Тиртартен, но почти что Тиргартен.

Инштеттен был в восторге и с благодарностью смотрел на жену, словно все это было делом ее собственных рук. Затем они сели, а тут появилась и Анни. Розвите хотелось, чтобы Инштеттен нашел в девочке большие перемены, что он, конечно, и сделал. И они снова стали говорить обо всем на свете, о знакомых из Кессина, о визитах, которые им предстоит сделать в Берлине, а под конец и о летней поездке. Однако вскоре им пришлось оборвать разговор, чтобы вовремя прийти на свидание.

Встретились они, как это было условлено, у Гелмса, напротив Красного замка; оттуда пошли в магазины, пообедали у Гиллера и довольно рано вернулись домой. Этот день оказался приятным для всех, даже Инштеттен с удовольствием окунулся в столичную жизнь. А на другое утро – было как раз первое апреля[92] – Инштеттен отправился во дворец канцлера, чтобы расписаться в книге посетителей (принести личные поздравления он нашел неудобным), а потом поехал представиться в министерство. Его приняли, несмотря на то, что день как в деловом, так и в светском отношении был очень тяжелым. Шеф был с ним особенно любезен: он «знает, кого приобретает в лице Инштеттена, и заранее уверен в их обоюдном взаимопонимании».

И дома все складывалось превосходно. Правда, Эффи огорчало, что мама уезжает домой, закончив продлившийся, как она правильно предсказала, почти шесть недель курс лечения. Но эта потеря отчасти искупалась приездом Иоганны, которая должна была прибыть в Берлин в тот же день. И хотя к этой красивой блондинке Эффи не была так сильно привязана, как к необыкновенно добродушной, беззаветно преданной ей Розвите, все-таки молодая женщина, так же как и Инштеттен, высоко ценила Иоганну за то, что та была очень ловкой и необходимой в хозяйстве, да и с мужчинами держала себя сдержанно, с каким-то особым достоинством. Согласно кессинским on dit (Слухам /франц./), корни ее происхождения вели к одному высокопоставленному лицу из гарнизона Пазевалк, находившемуся в отставке, чем, собственно говоря, и объясняли ее аристократические замашки, ее красивые белокурые волосы и особую гармонию всего ее облика. Иоганна разделяла общую радость свидания и выразила готовность по-прежнему остаться горничной Эффи, в то время как Розвите, научившейся у Христель за последний год довольно прилично готовить, предложили заведовать кухней. Уход же за Анни Эффи брала на себя, над чем Розвита, конечно, смеялась – знает, мол, она этих молоденьких дам.

Инштеттен, как всегда, жил только службой и домом. В Берлине он чувствовал себя более счастливым, чем в Кессине, ибо от него не укрылось, что Эффи держалась теперь веселей и непринужденней. И это было действительно так, потому что теперь она как бы обрела чувство свободы. Быть может, прошлое порой и заглядывало в ее берлинскую жизнь, но только так, иногда, мимолетно, оно уже теперь не пугало ее, может быть, только заставляло слегка трепетать, придавая ей еще больше прелести и очарования. Правда, все, что она делала, она делала теперь как-то смиренно, словно просила за что-то прощение. Казалось, ей доставляло удовольствие подчеркивать это, чего, само собой разумеется, ей не стоило делать.