История его слуги - Эдуард Лимонов

Иногда в Линду вселяется психопатия. Обычно приступы психопатии совпадают с визитами Гэтсби, который орет ей обидные вещи, вроде обвинений в том, что она тратит его деньги как воду или что он сыт ей, Линдой, по горло — Fed up! с ней, и чтоб она убиралась с его дороги — Get out of my way! В такое время Линда начинает, неосознанно для себя, доебывать меня, хотя я не ее подчиненный, у меня свои дела. Линда всегда находит повод придраться ко мне, сделать это ей нетрудно, ведь она торчит в миллионерском доме восемь, а то и девять часов.

С месяц назад, к примеру, как-то вечером в дом явились два огромного роста бизнесмена, я был предупрежден об их визите и ждал их. Я дружелюбно показал детинам их комнаты. Они же в свою очередь спросили у меня, что я пишу в тетради, я всегда слоняюсь по дому с тетрадью, если Стивена нет в доме. Гэтсби, конечно, сообщил им, что я писатель; я — один из его аттракционов для гостей. Мы с полчаса дружески поиграли в сумасшедшую компьютерную игру на экране ТВ, они — представители самой передовой в мире технической мысли, — конечно же, обыграли меня, потом они съебали куда-то обедать.

На следующее утро (джентльмены пришли, очевидно, с обеда поздно и еще спали) Линда сказала мне деловито:

— Эдвард, опиши мне, который из них мистер Бурдел и как он выглядит, так как я должна передать Бурделу в руки личное письмо от Стивена.

— Один из них с бородой, а другой без бороды. Оба они преогромного роста дюжие ребята, едва ли не больше нашего босса. Они одного возраста, по-моему, но, кто из них Бурдел, я понятия не имею, — сказал я Линде.

— Эдвард, пожалуйста, относись серьезно к своим обязанностям, пожалуйста, впредь запоминай, кто есть кто! — сказала Линда нервно, поправляя кофточку, которую она, может быть, надела для этих двух бизнесменов специально, откуда я знаю. — Пожалуйста, Эдвард, ты поставил меня в неудобное положение, я должна вручить письмо мистеру Бурделу, а второй джентльмен — всего лишь его подчиненный, — продолжала Линда. — Всегда спрашивай имя, переспроси, если не понял, мы можем оказаться в большой беде из-за твоей невнимательности.

— Послушай, Линда, — сказал я, — что ты волнуешься. Дай мне письмо, я его вручу. Ну, если я ошибусь, то что же страшного, а? Я видел джентльменов вчера всего полчаса, и они мне не представились, я им открыл дверь, помог внести внутрь вещи, и мы сразу же заговорили о чем-то… Дай мне письмо, я найду способ, как его вручить. О, Линда! (Тут меня осенило.) Я скажу им издалека, обоим, что-нибудь вроде «Мистер Бурдел, у меня для вас письмо от Стивена!» Бурдел же, я думаю, откликнется и протянет руку за письмом.

Это все было даже ужасно смешно, с этим Бурделом.

Вы знаете, что она сделала? Она не дала мне письмо, продолжая бурчать, она стала звонить в Сан-Франциско, откуда явились джентльмены, и дозвонилась-таки секретарше Бурдела, и спросила ее, как он выглядит. «Извини, дорогая, — сказала она, — у меня проблема…» У секретарш — мировое братство, или сестричество, скорее, не знающее границ, интернациональное. Бурдел оказался с бородой и курчавыми волосами. Триумфально поглядывая на меня, Линда торжествующе положила письмо от Стивена, которое тоже написала и отпечатала она — Линда, на самый верх, на полдюжину кожаных папок, лежащих у нее на столе.

И когда два здоровых лба появились на кухне, позевывая и потягиваясь, Линда, весело поцокивая каблучками, подошла именно к нужному лбу и сказала: «Мистер Бурдел, welcome в дом Стивена Грэя, я надеюсь, вы хорошо спали!»

Я чуть не расхохотался там же, на кухне, а она вручила священное письмо Бурделу. Через полчаса я выудил письмо из корзины для мусора. На прекрасной бумаге с грифом Гэтсби и нашим адресом было всего лишь написано:

«Hi, Чарлз! С прибытием тебя! Надеюсь, что тебе и твоему компаньону будет удобно в мрем доме и вы хорошо проведете уик-энд. Я прилетаю в Нью-Йорк в понедельник вечером — в 6:30, и, следовательно, около 7 буду дома, и мы проведем, я думаю, прекрасный вечер. Если задержусь — позвоню.

Твой Стивен».

Этот же текст, по просьбе той же Линды, я еще вчера вечером довел до сведения джентльменов.

В минуту откровенности, еще, кажется, в один из первых дней моей службы, Линда, следует отдать ей должное, как-то сказала мне: «Эдвард! Если я буду уж очень действовать тебе на нервы или буду уж очень настойчиво учить тебя жить, не стесняйся — скажи мне fuck off, что значит отьебись. Работа есть работа, — сказала Линда, — иногда между нами могут быть очень острые отношения, но ты не обращай внимания, скажи fuck off, я не обижусь».

Я ей говорил не раз, и она мне говорила, и не обижаемся. Работа есть работа — мы строим капитализм, то успешно, то малоуспешно — Стивен, Линда и я тоже.

Я люблю кухню, хотя и пытаюсь с нее смыться и стесняюсь кухни. В сущности, все любят кухню — и Нэнси, которая, если приезжает, большую часть дня проводит на кухне, и даже Стивен довольно часто бывает в кухне. Все другие комнаты как бы отвлекают нас от кухни, стремление в кухню это древнее, оставшееся еще с пещерных времен стремление к очагу, в сущности, человеку и нужна в жизни только кухня. Все иное нарастила цивилизация, и мы только бесцельно тратим драгоценное наше, одолженное нами у хаоса время, переходя из комнаты в комнату, перебирая наши некухонные ненужности — предметы и дела.

Я сижу в кухне у окна — слуга-философ, — смеркается, перед окном два подростка перебрасываются диском и тихо визжат от удовольствия. Солнечный весенний день позади. Я пью пиво и жду босса. Может быть, я и не должен его ждать, это не обязательно, говорит Линда, но, может быть, Гэтсби не имеет с собой ключа, очень редко, но такое бывает, лучше подождать.

Я сижу и лениво думаю, что хорошо бы самолет ебнулся о землю вместе со Стивеном. Человек он яркий, безусловно, но он занимает в моей жизни слишком много места, после меня самого он — следующий. Все мы прикованы к себе, Стивен — второй центр, вокруг которого обращается моя жизнь. Ни к чему это, думаю я, хорошо бы самолет ебнулся, центр должен быть один — я. Тут же я, впрочем, думаю виновато, а имею ли я право иметь эти злые мысли, имею ли я право желать боссу смерти? Но Стивен, думаю я, очутись он по воле судьбы и случая на моем месте, с его сумасшедшим темпераментом, Стивен, пожалуй, думал бы то же самое, сидел бы у окна, ждал своего босса Эдварда и желал бы ему ебнуться в Атлантический океан. Эта мысль меня ободряет.

«Право, право, — думаю я, — кто кому и на что дает право, а? Виноват ли я, что, родившись на давно уже остывших развалинах христианства, в середине этого века, в обезбоженной стране (хорошо ли это или плохо, я не знаю), не имею я ничего, ну ничегошеньки, от христианского кодекса поведения в этом мире, или от любого другого кодекса, и потому вынужден выдумывать свой кодекс сам, сам решать, хорошо, плохо ли я поступаю и думаю. Виноват ли я? И с Дженни — следовало или не следовало мне потворствовать своей неизвестно откуда взявшейся ненависти к ней и за ее спиной так плохо о ней думать, и видеть ее плохой — некрасивой, ленивой, пукающей? Может, нужно было закрыть глаза и не видеть, нарочно не видеть в ней плохого — отказаться видеть плохое, а только видеть ее помощь мне и быть ей только благодарным за все, что она вольно или невольно для меня сделала. Может, я не имел права видеть ее некрасивой, и прыщ под носом не должен был замечать?

Но как? — думаю я. — Я ведь старался ее любить, очень хотел, но независимо от себя самого опять скатился к этому своему безжалостному, замечающему мельчайшие детали, к ужасному моему непрощающему видению, к моим гадким ярким честным мыслям. Вот где секрет, — внезапно думаю я, — я хочу быть честным перед собой, я не могу согласиться на иллюзию, на неправду».

И, желая Стивену свалиться вместе с «Конкордом» в воды Атлантического океана, я тоже максимально честен перед собой, эгоистично честен. Его визиты приносят мне неудобство, физическую усталость, психологические унижения и общее стеснение моей жизни, заставляют меня жить не так, как я должен жить, по моим представлениям, вот я и желаю ему смерти. Разве стыдно желать смерти своему тюремщику, даже если у него есть дети и жена? И тогда, в мои восемнадцать лет, уговаривая параноика Гришу убить санитаров для того, чтобы убежать из больницы, где меня мучили — вкалывали инсулин, загоняли в кому, уродовали мою психику, унижали меня, — я был биологически совершенно прав. Убей мучителя своего!

О землю разбиться с самолетом я боссу не желаю, очень больно будет. Самолет, упавший в океан, выглядит куда безобиднее, гуманнее. В океан лучше… решаю я… Однако вдруг приходит мне в голову, если Стивена не будет, власть захватят наследники, и Нэнси дом непременно продаст. Продаст, точно, она любит жить в «стране», возле лошадей и коров, она и сейчас ворчит на Стивена — дескать, нью-йоркский дом — совершенно ненужная роскошь, я потеряю работу и возможность, будучи бедным, жить время от времени жизнью богатого человека — уникальная в своем роде единственная жизнь и возможность. Нет, думаю я, пусть уж босс прилетает, он хороший парень, а что истеричный, так Бог с ним. Переживем, перетерпим.