Мост через бухту Золотой Рог - Эмине Эздамар

Иной раз, когда я возвращалась домой поздно ночью, меня встречал отец, которые еще не спал; он сидел перед радио, искал какую-нибудь музыку стучал по нему, пытаясь заставить его, наконец, подать голос. Увидев меня, он говорил:

— Дочь моя, ты стала мужчиной. Ты привезла из Германии новую моду. Ты возвращаешься домой поздно ночью.

А еще он говорил:

— Дочь моя, ты вертишься, как земля во Вселенной, смотри, не потеряйся там, в небесах.

Днем я отправлялась на европейскую сторону в театральное училище, потом шла в синематеку, оттуда в «Капитан» и только потом возвращалась на азиатскую сторону, в родительский дом как в гостиницу. Я спала в Азии, а утром, когда птица Мемиш принималась распевать свои песни, перебиралась снова в Европу.

СИГАРЕТА — ВАЖНЕЙШИЙ РЕКВИЗИТ СОЦИАЛИСТА

Между Азией и Европой тогда, в 1967 году, еще не было моста. Обе части отделялись друг от друга морем, и, когда между моими родителями и мною была вода, я чувствовала себя свободной. В одной сказке молодой человек, спасаясь от великанов, которые его уже почти догнали, бросает на землю зеркало, и зеркало превращается в море, и великаны оказываются на другом берегу. Я могла бы наврать и сказать: «Отец, я пропустила последний пароход и заночевала у своей учительницы». Азиатская и европейская стороны Стамбула были как два отдельных города. У нас в училище рассказывали, будто один из наших преподавателей по актерскому мастерству сделался знаменитым только потому, что Стамбул разделен на две части. В молодости он якобы поехал в Россию и работал там ассистентом у знаменитого русского режиссера Станиславского. Потом он вернулся и сам стал работать режиссером, и все говорили, что он самый лучший режиссер во всей Турции, что он наш Станиславский. Его враги, однако, утверждали, что он тогда сказал всем своим друзьям из европейской части Стамбула: «Прощайте, еду в Россию, к Станиславскому», на самом же деле просто-напросто перебрался в азиатскую часть. Все путешествие заняло у него двадцать минут. Там он, по их словам, ушел на полгода в подполье, обложился книгами Станиславского, выучил их все наизусть, а через шесть месяцев вылез из своей норы на азиатской стороне Стамбула, сел на пароход и снова появился на европейском берегу. Так ли было на самом деле, я не знаю, может бьпъ, это была просто выдумка, чтобы очернить нашего педагога, потому что он был таким знаменитым. Недаром же говорят: если на яблоне много яблок, их сбивают камнями. Я очень любила этого педагога. Ему было уже за девяносто, у него на занятиях мы должны были быстро придумать какую-нибудь историю и сразу сыграть ее на сцене во всех лицах. Иногда он засыпал на уроке. Мемет говорил:

— Это он специально, потому что ваши таланты оставляют его равнодушным. Он показывает вам, как будут реагировать на такое ваши будущие зрители.

Во время спектакля, говорил наш строгий педагог, нужно помнить, что зритель заплатил за свое место, хорошо поел и теперь хочет спать, и потому актер должен его своей игрой разбудить.

Однажды я представляла у него на уроке женщину, которая вышла погулять со своим ребенком. Я играла одновременно и женщину, и ребенка. Наш старый педагог сказал:

— Деточка, ничто тебя не сможет оторвать от театра, только ребенок. Вы видели, как нежно она обращалась со своим ребенком?

Исполняя роль матери, я копировала свою собственную мать и только сейчас осознала, с какой нежностью она ко мне относится. Так я обнаружила в театре свою мать.

Девяностолетний педагог давал толстым студенткам советы, как похудеть. Он говорил:

— Деточка, нужно каждое утро перед завтраком выдавить целый лимон, выпить сок, потом можешь есть все что хочешь.

Если мы разыгрывали на сцене что-нибудь смешное, он смеялся и от смеха мог запросто хлопнуть какую-нибудь сидевшую рядом с ним студентку по коленке. Однажды я тоже хлопнула одного интеллектуала из «Капитана» по коленке. Той ночью все интеллигенты, как всегда, одновременно поднялись из-за стола и пошли всей гурьбой, как будто приклеенные друг к другу. Меня вызвался подвезти на своей машине до гавани один карикатурист, из левых. Он сказал:

— Мужики в «Капитане» всегда встают из-за стола все вместе, чтобы никто не мог ничего сказать за спиной друг у друга.

Я рассмеялась и хлопнула его по коленке.

— Ты не ушиблась? — спросил он.

— А что у тебя за нога такая?

— Деревянная, я ведь член левого движения. «Дай умереть в постели мне с подругою моей, луной». Это стихотворение испанского поэта Лорки, которого убила фашистская гвардия генерала Франко.

Над Стамбулом тоже светила луна, и она была большой. Я сказала Деревянной Ноге:

— Прочти мне что-нибудь из Лорки. Пожалуйста.

Лорка — это была моя парижская любовь, Хорди. Я подумала, Хорди смотрит сейчас на ту же луну, что и я.

Да, я увел ее к реке,думал я — она невинна,но она — жена другого.Это было в праздник Сант-Яго,и даже нехотя как-то.Когда фонари погаслии песни сверчков загорелись.На последнем глухом перекресткея тронул уснувшие груди,и они расцвели мне навстречу,как белые гроздь жасмина.Крахмал ее нижней юбкимне уши наполнил звоном,как лист хрустящего шелкапод десятью ножами.Деревья выросли выше,потонув в потемневшем небе;горизонт за рекой залаялсотней собачьих глоток.За колючим кустом ежевики,у реки, в камышах высоких,ее тяжелые косына мокром песке разметал я.Я снял мой шелковый галстук,она сняла свое платье.Я снял ремень и револьвер,она — все четыре корсажа.Была ее гладкая кожанежней жемчугов и лилий,светлее луны сиянья,разлившегося по стеклам.

На этом месте карикатурист Деревянная Нога подъехал к гавани, где мне нужно было выходить. Я сказала ему:

— Езжай дальше, я хочу услышать всё до конца.

Она от меня ускользала,и, как рыбы, попавшие в сети,ее белые ногибились в свете луны холодном.Я мчался этой ночьюпо лучшей в мире дороге,на кобылке из перламутра,забыв про узду и стремя.Как мужчина, храню я в тайнето, что она мне сказала.Разум меня заставляетбыть как можно скромнее.Всю в песке от моих поцелуевот реки я увел ее в город.А острые листья кувшинокСражались с поднявшимся ветром.Я поступил как должно.Как истый цыган.Подарил ей шкатулку для рукоделья,большую, из рыжего шелка,и не стал я в нее влюбляться:она ведь — жена другого,а сказала мне, что невинна,когда мы к реке ходили.[58]

Когда стихотворение Лорки закончилось, мы оказались у дома Деревянной Ноги. Он сказал мне:

— Только тихо, я живу вместе с матерью.

Он отцепил свою деревянную ногу, мы занялись любовью, он рассказывал в постели веселые истории, и снова я смеялась, и снова я хлопнула, но не по коленке, а по матрасу, отчего на этот раз рассмеялся он. Под утро он сказал:

— Сейчас моя мать поднимется на утреннюю молитву, давай уже пойдем.

Он прицепил свою деревяшку и показал мне белую пустую бутылку из-под ликера. В одном месте я заметила маленькое пятнышко крови.

— В Стамбуле есть стекольная фабрика, на которой работают стеклодувы. У многих из них туберкулез. Наверное, у того, кто выдувал эту бутылку, начался кашель, и сгусток крови попал в стекло.

Мы ехали с Деревянной Ногой по мосту в гавань, как вдруг он резко затормозил, потому что именно в этот момент мост развели для того, чтобы могли пройти большие русские корабли. Мы остались сидеть в машине перед разведенным мостом, мимо нас проходили корабли, направлявшиеся к арабам, и громко гудели. Деревянная Нога прокричал:

Порою видится себе он мореходом,И парус застилает ему взор,И забывает он об апельсинах, барах,И только в воду все глядит.

Когда мост потом медленно свели, Деревянная Нога протянул мне книгу стихов Лорки и сказал:

— Это тебе.

На пароходе я прочитала одно стихотворение, Лорка писал о двух монахинях. Они сидели под палящим солнцем на лугу и вышивали узоры, перенося на ткань краски природы. Книга была с фотографиями, на одной из них маленький домик, откуда, быть может, испанские фашисты увели Лорку на казнь. Он ведь написал в своем стихотворении: «Дай умереть в постели мне с подругою моей, луной». Дом, выптивающие монахини, которые переносили на ткань краски природы. Быть может, Лорка видел этих монахинь из окон своего маленького дома, а потом увидел, как к нему идут фашисты, чтобы забрать его с собой. На улице светит солнце, ветер колышет траву, фашисты идут по траве, оставляя следы. Трава умирает под их сапогами, уносящими на себе зеленоватые мокрые пятна. В темном доме нет никого, кроме Лорки. Один из гвардейцев взошел на крыльцо и пнул дверь ногой, на двери осталась зелень травы. Интересно, что делал Лорка в этот момент в своем доме? Наверное, время у него растянулось. Там, внутри, время было другое, оно отличалось от того, что было снаружи, у тех, кто пришел его забирать. Я представила себе, как спасаю Лорку. Я успела прийти до гвардейцев. Нарядившись монахиней, проскользнула к нему в дом. Я принесла ему одежду монахини. Он бреется на скорую руку и переодевается. Мы вместе выходим из дома, садимся на лужайку и принимаемся вышивать узор, перенося на ткань краски природы. Когда думаешь об умерших, всегда почему-то кажется, что ты опоздал, что ты не успел. Я начала читать книги о гражданской войне в Испании, прочла «По ком звонит колокол» Хемингуэя. Там была одна сцена, в которой описывается, как герой-антифашист занимается любовью с героиней-антифашисткой, и в этот момент под ними зашевелилась земля, но не потому, что началось землетрясение, и не из-за бомбежки, а от их любви. Герой напоминал мне мою первую парижскую любовь, испанца Хорди. И почему этот Франко все еще у власти, часто думала я и чувствовала себя совершенно бессильной оттого, что он все еще живет и мой Хорди и многие другие должны жить при его режиме. Именно тогда я получила открытку из Барселоны, от Хорди. На открытке была изображена красивая площадь, сплошные кафе, стулья и голуби. Хорди писал, что он пьет за мои красивые глаза и посылает мне привет. Я долго разглядывала открытку, удивляясь тому, что при фашисте Франко в Испании есть такая красивая площадь, что на ней так много кафе, что на улице стоят столы и стулья, что перед ними разгуливают голуби и что Хорди может поднять бокал вина за мои красивые глаза и выпить его. Я удивлялась, что такой человек, как Хорди, из левых, может легально пойти на почту, купить марку и отправить в другую страну открытку. На всякий случай я читала его открытку, отойдя подальше от людей, чтобы никто не видел, чтобы у него потом не было проблем с полицией. Я купила открытку, написала на ней строчку из Лорки: «Зелень глаз твоих люблю, зелень ветра, зелень листьев…»- и бросила в море, с адресом Хорди. Море принесет ему мое послание. Открытка от Хорди наполнила меня таким счастьем, что, когда я прикасалась к каким-нибудь предметам, от меня шел электрический заряд. Я шагала по мосту через бухту Золотой Рог, и в этот момент начался дождь. Я шагала и думала: «Хорди, небо, которому мы столько раз отдавали свою любовь, чтобы оно хранило ее, это небо изливает теперь нашу любовь дождем на головы бедняков, что идут по мосту через бухту Золотой Рог».