Hermanas - Тургрим Эгген

— Паук в парке «Коппелия», — сказал я. — Он всегда приводил меня в восторг.

— Меня тоже! Ведь был короткий головокружительный период, когда все представлялось возможным. Если рассуждать логически, то для того, чтобы накормить рабочий класс мороженым, не требуется никакого футуристического дворца. Маленький сарайчик подходит для этого ничуть не хуже. А через какое-то время все превратится в сараи.

— Но государство тратит огромные деньги, чтобы выучить вас на архитекторов. Что же вы тогда должны строить?

— Если посмотреть, что нам преподают, какие экзаменационные работы получают награды, то получается, мы должны строить только серые и страшные бетонные жилища для рабочих, каменные ящики, не пригодные для нашего климата. Здания, выражающие логику социализма. «Редукционный оперативный прагматизм», как они это называют. Это единственно возможный путь.

— Ты никогда не рассказывала о своей экзаменационной работе, — посетовал я.

— Я черчу дома для рабочих, основанные на сборных бетонных конструкциях. А ты что думал? Оперативно, прагматично и очень упрощенно. Но это не имеет никакого значения. Ничего из этого никогда не будет построено, и я никогда не закончу учебу.

— Почему? — простодушно спросил я.

— Если я стану архитектором с законченным высшим образованием, меня никогда не выпустят с Кубы. Даже несмотря на то, что для меня здесь нет работы. Такую цену мы платим за бесплатное обучение, и для меня она слишком высока, — сказала Миранда.

Я посмотрел на нее. Она говорила серьезно. И я впервые испугался перспективы потерять ее.

14

Право первой ночи

Мы прожили в доме Лопеса Серрано пару месяцев, и вот я уже держал в руках свою первую книгу. Тогда я не знал, что, увидев свое творение опубликованным, писатель первым делом бросается изучать страницы книги в поисках опечаток. Я испытывал чистую, искреннюю, невинную радость.

Я видел гораздо более эффектные книги, ясное дело. Бумага была тонкой, серой и дешевой, обложка — из такой же бумаги, но чуть более толстой и чуть более белой, и очень скоро я обнаружил, что красные буквы на зеленом фоне — новомодное оформление — читаются с трудом. При всем уважении, типографскую работу я бы сделал лучше. Текст редко где был напечатан строго горизонтально, и почти на каждой странице были пятна, которые свидетельствовали о том, что офсетные пластины не очищались как надо. Такие пятна были в каждом из 2500 экземпляров тиража.

Но я не мог сердиться, держа в руках книгу «Paso Doble[44]. Стихи Рауля Эскалеры». На задней обложке были напечатаны слова Хуана Эстебана Карлоса, в которой он называл меня «живым молодым голосом» и описывал мой язык как «песню, корнями уходящую в кубинскую музыкальность».

— Ты горд? — спросила Миранда.

Лишний вопрос.

— А ты что думаешь?

— Я думаю, что в ней могло бы быть больше стихов обо мне, — сказала она.

Могло. Я пообещал исправиться в следующий раз. Но все случилось так быстро. Одно из центральных стихотворений, «Потный лоб и прохладный», было о Хуане и Миранде. Лирической героиней была Хуана. Как и в «Горечи первой встречи», которое стало одним из самых популярных моих произведений. Миранда ничего не имела против них, скорее наоборот, но я понял, что она хотела сказать. Я работал над этим.

Книга стала ключом ко многим вещам. Во-первых, она принесла мне членство в СПДИК, Союзе писателей и деятелей искусств Кубы. Будучи членом СПДИК, можно было в принципе стать поэтом на государственном обеспечении. Но членство в СПДИК, как многие до меня убедились на собственном опыте, не гарантировало публикаций. Быть пригретым — это многоступенчатый процесс, и не все в нем зависело от художественной одаренности. Самыми обласканными были те авторы, услугами которых пользовался партийный аппарат; те, кому выпадала честь писать сценарии праздников и хвалебные стихи, время от времени украшавшие первую страницу газеты «Гранма» или «Хувентуд ребельде»; те, кто стоял на подиуме рядом с Фиделем и читал стихи на площади Революции первого мая; те, кому было разрешено ездить за границу, — элита кубинской литературы. От них, естественно, требовалась прямолинейная политическая правоверность, и из соображений безопасности членов их семей оставляли на Кубе.

Разумеется, и речи не было о том, чтобы заработки поэта были больше заработков промышленного рабочего или солдата. Подразумевалось, что писателю оказали честь, избавив от тяжелого физического труда, исключая отдельные обязательные выезды в разные бригады, где деятелям искусств обычно поручалась легкая, почти символическая работа. Если же случалось так, что книги писателя продавались за границей — к чему многие в то время относились слишком категорично, — государство забирало твердую валюту себе. Но существовала неофициальная система вознаграждений. Те, кто был пригрет больше других, вращались среди партийной верхушки и жили, как она. Они питались в ресторанах с белыми скатертями, пили шампанское «Корбель», курили сигары экспортного качества и носили одежду из магазинов, обслуживающих партийную элиту. По прошествии нескольких лет их голоса едва ли было возможно отличить от голосов партийного руководства.

Общество утвердившихся писателей — членов СПДИК часто собиралось в кафе под названием «Голубой фламинго», расположенном недалеко от нашего дома в Ведадо. Для нас, молодых, это место не было особо привлекательным. Когда я пришел во «Фламинго» в первый раз, он напомнил мне притон спекулянтов. Разговоры велись чаще не о художественных проблемах и литературе, а о том, как кто-то достал тот или иной дефицитный товар. Когда я случайно вступил в беседу с одним из наших наиболее известных романистов, человеком необычайно тщеславным, недавно номинированным на известную французскую премию, оказалось, что больше всего ему хотелось, чтобы я похвалил его новые швейцарские часы.

Появились рецензии. Мне повезло, что Эстебан Карлос поместил слова восхищения на обложке книги, потому что именно ими воспользовалась партийная пресса. Так я и там, и сям стал именоваться «живым молодым голосом», певшим «с настоящей кубинской музыкальностью». «Абсолютно все прочитали рецензию в „Гранма“», — рассказал мне Рафаэль, но это была шутка: в ту неделю партийную газету каждый день распродавали до последнего экземпляра, потому что в магазинах внезапно пропала туалетная бумага. Где-то в глубине души я надеялся, что люди все равно немного почитывают газету, перед тем как ею подтереться.

Но появились и негативные отзывы. В газете «Ла Гасета де Куба» написали, что молодой писатель «политически незрел», и в качестве примера привели «бессмысленную эстетизацию» военных действий в стихотворении «Плая-Ларга».

Совершенно очевидно, что растет поколение художников, которые воспринимают революцию как нечто само собой разумеющееся — писали в газете. — Ловишь себя на том что в произведениях отсутствуют выводы, что идеологический анализ недостаточно глубок.

Другими словами: желательно, чтобы с большей ясностью было написано, кто хороший, а кто плохой. Как в стихах Луиса Риберо, например.

Я рассмеялся. Знали бы они, насколько правы.

Но негативные отзывы были не очень весомыми. Через несколько недель после выхода книги я был номинирован на премию для литературных дебютантов. Не на саму премию Хосе Марти, но на ее младшую сестру, достаточно престижную. То, что меня не наградили, было уже не так важно.

Перспективы были многообещающими, но надо рассуждать трезво. Обдумав ситуацию, я решил остаться работать в типографии. Там было спокойно, я часто бывал один, и эта работа прекрасно мне подходила. Никто не стал бы копаться в моем личном деле, чтобы прийти к выводу, что мне надо «потрудиться на благо общества», как это происходило с другими деятелями искусства в их не самые продуктивные периоды.

Но, возможно, самым главным было то, что, будучи членом СПДИК, я мог подать заявление о предоставлении жилплощади. Союз пользовался авторитетом у жилищных комитетов на местах. Многие небезосновательно опасались заполучить в соседи поэтов или художников, но, с другой стороны, деятели искусства придавали району статус. Мы устали от дома Лопеса Серрано, от проживания в такой близости от Хулии и семьи Вальдес, от глухой бабушки и неожиданных криков, от которых кисло молоко. Когда я пришел на прием к секретарю союза, то получил совет жениться как можно скорее. Тогда будет сложнее ответить на мое заявление отказом.

Брак на Кубе в 1970-е годы был не более модным, чем в США или Западной Европе, а может, и менее, потому что формально он был лишен религиозного содержания. Но государство считало заключение брака желательным и поэтому поощряло его всеми возможными социальными способами. «Пряник» материализма, идеологически немыслимый в рабочей жизни, был хорош для стимулирования желательного развития жизни личной. Одним из поощрений было то, что после официального обручения выписывался papelito, документ, позволявший совершить покупки в Тьенда-де-лос-Новиос (магазине для помолвленных). Там за пол цены можно было купить домашнюю утварь, а зачастую и вещи, которые не достать в обычных магазинах. Можно было купить два комплекта постельного белья, два полотенца, электрический вентилятор, чашки, стаканы и столовые приборы, две прикроватные тумбочки, посуду и принадлежности для уборки. Потом выписывался другой papelito, на этот раз в продовольственный магазин, где приобретались сэндвичи, торты, пиво и крепкий алкоголь для свадебного праздника. И наконец, новобрачным предоставлялись две бесплатные ночи в гостинице во время медового месяца. Женился человек в первый раз или в пятый, шестой, не имело никакого значения: все это было одинаково для всех. Говорили, что некоторые женились только для получения дополнительных льгот, делили приобретенные товары и разводились после приятно проведенных выходных.