Я признаюсь во всём - Йоханнес Зиммель

Я уже давно был нетрезв, когда Феликс принес мне известие о катастрофе вечера. Встревоженный тем, что Иозеф Герман в полвосьмого еще не появился, он отправился на его поиски. Довольно скоро он его нашел. Иозеф лежал в угольном подвале здания, куда можно было попасть через железную дверь из дамского туалета. В этом подвале находился котел центрального отопления, который обогревал все здание. В этом году он еще не работал, и поэтому там не было истопника. Истопник, работавший в прошлом году, рядом с котлом соорудил полевую кровать. Около этой кровати стоял стол, на стене были наклеены пара картинок с девушками, вырезанных из иллюстрированных журналов. С потолка свисала голая лампочка.

В этот вечер ее безжалостный яркий свет падал на Иозефа Германа, алкоголика, который лежал на полевой кровати и храпел. Я уже упомянул раньше, что Герман по своей роли должен был не стоять, а сидеть. Но его состояние в тот вечер не позволяло ему даже этого. Он был так неописуемо пьян, что мог только лежать (что само по себе выглядело тоже не очень симпатично).

Мы стояли вокруг кровати и, потрясенные, молчали. Что теперь будет? Через десять минут занавес поднимется. Сцена Германа в первом акте. Где так быстро можно найти актера, который знает роль? Нигде. Меня охватило сильное разочарование. Все кончено. В приступе бессмысленной ярости я накинулся на недвижимого Германа и ударил его. Актеры оттащили меня.

— Свинья! — кричал я. — Проклятая свинья! Пустите меня, я убью его!

А потом я услышал холодный голос Иоланты. Она стояла около стола, ее рыжие волосы блестели, и ее черное вечернее платье блестело, и все повернулись к ней, когда она сказала:

— Выступи ты за него!

Я был, как я уже сказал, достаточно пьян, но сразу же понял ее.

— Я?! — испуганно прошептал я.

— А почему нет? Ты же знаешь роль наизусть, ты был на всех репетициях.

Я пристально смотрел на нее, пытаясь понять, не хочет ли она таким способом отомстить мне, но она оставалась благодушной и дружелюбной. В следующее мгновение все присутствующие с воодушевлением восприняли эту идею.

— Да! — кричал Феликс. — Конечно! Это выход! Вы почти такого же возраста, как и Герман!

«Очень мило», — подумал я.

— И такого же роста!

— А из-за бороды вашего лица почти не будет видно! — это была Вильма.

— Но я не актер!

— Для этой роли совсем не обязательно быть актером, господин Франк. Вы же сможете посидеть на полу и немного попросить милостыню!

— Нет, я не смогу!

— Все пройдет хорошо! Подумайте о премьере!

— Я думаю о премьере! — закричал я. — И я знаю, что не смогу!

Иоланта протянула мне бутылку:

— Выпей еще глоточек, дорогой.

Я открыл бутылку и сделал большой глоток.

— Так, — пробурчал я, — теперь я хочу вам кое-что сказать: скорее я дам себя убить, чем выйду на эту проклятую сцену!

— Это ваше последнее слово, господин Франк?

— Да, это мое последнее слово!

Четверть часа спустя я был на сцене. Они переодели меня, загримировали, прицепили мерзкую бороду и еще дважды давали мне бутылку. Сначала я защищался и бушевал — так громко, что было слышно в зрительном зале и снаружи возник небольшой беспорядок. Наконец Вильма все это завершила.

— Пожалуйста, господин Франк, — сказала она, пока как остальные засовывали меня в грязную одежду грязного Германа, — не бросайте нас!

Мое сопротивление было сломлено.

Прежде чем вытолкнуть на крошечную сцену, они все символически поплевали на меня, а Иоланта стояла за кулисами, совершенно обессилев от душившего ее хохота. Я сел в своем углу и положил перед собой шляпу. Я так потел, что у меня с затылка по спине и со лба на ресницы ручьями лил пот. Когда поднялся занавес и я посмотрел в темный зал, где то тут то там блестели глаза людей, я неожиданно почувствовал себя таким пьяным, что не мог открыть рта. Я сидел съежившись и что-то бормотал себе под нос. Я закрыл глаза и откинулся к стене кулис. Мне кажется, Вильма уже дважды обратилась ко мне, когда я испуганно очнулся. Она стояла передо мной и смотрела на меня. Ее глаза были большими и очень темными. Она стояла спиной к публике, и казалось, что она хочет меня загипнотизировать. Ее взгляд не отпускал меня, она хотела, это я понял сразу, заставить меня произнести мой текст.

Но границы того, что я был в состоянии вынести, были достигнуты. Даже Вильма не могла ничего изменить! Сладкая Вильма. Прекрасная Вильма. Любимая юная Вильма, думал я. Тут уж ничего не поделаешь. Меня ты не загипнотизируешь — я пьян, и я боюсь. Кроме того, я уже не могу ровно сидеть. Сейчас я упаду. Мне жаль, любимая, сладкая Вильма, но я не отвечу. Я не знаю, что отвечать. Я забыл весь текст.

Я не отвечал. Я сидел и потерянно молчал. Вокруг меня было множество шумов и звуков, и следующее, что я осознал, было то, что трое оттащили меня в общий гардероб и положили там на грязную кушетку. Когда я открыл глаза, они все стояли вокруг меня. Вильма стояла на коленях около моего лица.

— Вот, — сказал я. — Вы этого хотели, дети.

— О чем ты говоришь? — спросила Иоланта.

— Вам пришлось прервать представление? Был скандал?

— То есть ты ничего не знаешь?

— Я знаю только, что Вильма пыталась меня гипнотизировать, чтобы я смог играть, и что ей это не удалось.

Они посмотрели друг на друга, и все начали смеяться.

— Очень весело, не правда ли? — сказал я. — Теперь мы все можем идти домой!

— Что мы можем?

— Идти домой.

— Ты совсем свихнулся, — сказала Иоланта. — Это же только антракт.

— Антракт? — с трудом соображая, повторил я. — Представление продолжается?

— Конечно!

— Но я же провалил первый акт!

— Вы его не провалили, — смеясь сказала Вильма.

— Нет?

— Вы были великолепны, господин Франк, — сказал Феликс. — Подобного у нас еще никогда не было. Вам аплодировали после вашей сцены — так хорошо вы играли.

Мой желудок стали сводить спазмы.

— Минутку, — сказал я. — Я сыграл свою роль?

— Конечно.

— И еще как, господин Франк!

— Чудесно!

— И людям понравилось?

— Великолепно! Я же сказал вам: были аплодисменты после вашей сцены!

— Но это же невозможно. — Я чувствовал, что мне становится плохо. — Я же не сказал ни слова и просто сидел там. Я еще слышал шум в зале!

— Это были аплодисменты, — сказала Иоланта.

— Я ничего не понимаю… так же не бывает… это невозможно…

— Это правда, — сказал Феликс. — Вильма вас действительно загипнотизировала.

Я посмотрел на Вильму. Она встретила мой взгляд. Ее глаза были опять светлыми и лучистыми.

— Да, — сказал я, — похоже, она это сделала.

Тут я неожиданно подскочил и помчался к двери.

— Ради бога! — закричала Иоланта. — Что с тобой?

— Ничего, — хрипло сказал я, — не пугайтесь, я сейчас вернусь. Мне просто внезапно стало плохо.

13

В последующие дни я собирал вырезки из газет. Критики восхищались, это был крупный успех для «Студии 52». Меня упоминали с похвалами, но всегда косвенно. Похвала предназначалась «странному, чудесному и единственному в своем роде актеру Иозефу Герману, которого хотели бы видеть на более крупной сцене и в более крупной роли. Да, это было так: критика действительно ничего не заметила. На театральной афише стояло: «Нищий — Иозеф Герман». Счастье, что у меня не было актерских амбиций, иначе все легко могло превратиться в трагедию. А так это оставалось просто смешным, как и все происходившее. Потому что, открывая каждый раз новую газету, я боялся, что Иозеф Герман мог получить в ней плохую критику, — ведь это относилось бы и на мой счет. Но тем не менее, так же как и похвала, она должна была предназначаться и ему. Я завидовал тому, что его хвалят, но представить, что его будут критиковать за мою игру, было для меня ужасно. Бедный парень в его ситуации должен был воспринять злое слово как смертельный удар. Я судорожно выискивал все новые сообщения, и каждый раз, когда речь шла о «Германе, чудесном непризнанном народном актере», или о «идущей к сердцу роли крупного исполнителя людских судеб», или о «позоре, что в таком городе, как Вена подобный исполнитель может оставаться без работы», я вдыхал с облегчением: у меня было чувство, что мы оба, Герман и я, опять спасены.

В четверг истек десятидневный срок инженера Лаутербаха. Я позвонил ему в среду и спросил, остается ли наше соглашение в силе. Он сказал — да. В четверг около трех часов дня я поехал на улицу принца Евгения — без какой-либо радости, даже некотором замешательстве и растерянности. Если Лаутербах обменяет вторую сумму марок на шиллинги, я теряю все причины для продления нашего пребывания в Вене, которые я мог предъявить Иоланте.

Раньше или позже я должен был покинуть город или принять решение другого рода. Я боялся подобных решений. Я уже один раз доказал, что до них не дорос.