Всегда тринадцать - Александр Бартэн

Так декламировал Казарин при каждой новой встрече (Семену Гавриловичу и Георгию Львовичу пришлось потесниться). Не только декламировал, но и рассказывал любопытные истории:

— Случилось это во время поездки по Сибири. В ту пору я еще работал в передвижном цирке. Послушайте, какая занятная история приключилась! Получаем направление в новый, только-только появившийся на картах город. Едем день, другой. Ночью поезд останавливается посреди тайги. Естественно, и не думаем покидать вагон, а нас торопят: мол, приехали. Позвольте, но где же город? Отвечают: это и есть город. Выходим, начинает рассветать, и обнаруживаем, что в обычном смысле слова никакого города нет. Одни лишь котлованы, кое-где фундаменты будущих зданий, бараки, скопище палаток.

Слушайте дальше! Еще проходит год. Опять посылают нас в этот же город. Подъезжаем, и будто мираж: море огней, высоченные здания, уличное оживление. Мираж, и только. Разумеется, мы и на этот раз не спешим из вагона: прекрасно помним, как выглядел палаточный город. А нас приглашают выйти на перрон. Трудно даже представить себе, какие перемены произошли в течение всего одного года. Мы были одинаково и поражены и восхищены. Вот она, наша советская явь! Этим и счастлив цирковой артист: всегда в пути — он свидетель бурного роста, удивительных преобразований, всего, что рождается, набирает силу, становится гордостью нашей жизни!

О многом рассказывал Казарин. О поездках, о встречах, о том большом труде, что лежит в основе циркового искусства.

— Не думайте, Жанна, что только на заводе упорно трудятся люди. Побывали бы утром в цирке. Никто без дела не сидит. Каждый старается отшлифовать свой номер, обогатить его новыми трюками, в наилучшем виде предстать перед зрителем. Послушайте, я расскажу вам еще одну историю! На этот раз о том, как бесконечна требовательность артиста к себе самому, к своим партнерам!

И девушка слушала. Казалось, она перестала сторониться Казарина. Придя на площадку посреди садика, он терпеливо ждал того момента, когда Жанна спрыгнет с трапеции, и настойчиво овладевал ее вниманием. Жанна не только слушала — иногда переспрашивала, интересовалась деталями, и это радовало Казарина: значит, не напрасно его красноречие, значит, колеблется или уже поколеблено предубеждение девушки. Не сводя с Жанны лихорадочного взора, Казарин говорил себе: «Да, именно такая нужна мне ассистентка. Синева девичьих глаз, стройность, гибкость движений. Это все должно украсить мой номер!»

И опять, с новой силой красноречия, иногда даже разыгрывая, в лицах изображая свои истории, начинал Казарин будоражить девичью фантазию. Ефросинья Никитична — и та, иногда выбираясь в садик, не без удовольствия прислушивалась. При этом всплескивала пухлыми ручками:

— До чего ж интересно! Заслушаться можно! Мы тут тихонько себе живем, понятия не имеем, какие истории случаются!

— Что вы, что вы, Ефросинья Никитична! — возражал, улыбаясь, Казарин. — Уж так ли тихонько живете? Сами, правда, не часто покидаете уютный свой домик. Но Жанна. Сколько в ее жизни молодого, яркого. Завод, комсомол, спорт. А захочет — вся наша огромная страна перед ней!

Только раз, оставшись наедине с Ефросиньей Никитичной, позволил себе спросить:

— Не подумайте, что меня побуждает любопытство. С каждым днем я чувствую себя все более близким вашему семейству. Сергей Сергеевич Сагайдачный — он не наведывался к вам или к Надежде Викторовне?

— Да что вы, Леонид Леонтьевич! Зачем ему?

— Ну, как же. Могло возникнуть желание повидаться с бывшей женой и тем более с дочерью,

— Нет, — сказала Ефросинья Никитична. — Надюша на порог не пустила бы. Хоть и несчастная она, но гордая, принципиальная. А Жанночка так с детства воспитана, что и подавно не захочет видеть!

Казарин лишь наклонил голову. Вполне устраивал его такой ответ.

Изготовление новой иллюзионной аппаратуры близилось к концу. Снабженная тайными пружинами и клапанами, сложной системой отражательных зеркал, аппаратура эта имела настолько причудливый вид, что мастера, трудившиеся над ней (были они из числа старейших заводских умельцев), сами озадаченно скребли в затылке: «Ишь ты, чего отгрохали! Право слово, будто не нашенская, а марсианская техника!» Определение пришлось по душе Казарину. Он даже представил себе такую картину: возле аппаратуры стоит Жанна — в звездном плаще, сквозь который рисуется молодое тело, в светящейся диадеме на гордо вскинутой голове. Аэлита, сошедшая на планету Земля!

Однажды, на обратном пути с завода, Казарин повстречался на улице с артистом Рузаевым.

— Позвольте! Узнаю! — воскликнул маститый артист и не без аффектации протянул обе руки. — Тогда, в день открытия циркового сезона, я был объектом ваших иллюзионных шуток. А теперь мне хотелось бы потолковать с вами, поделиться некоторыми мыслями. Дело в том, что меня всегда влекла к себе цирковая арена. Правда, я ушел в театр, в драму. Но как зритель, постоянный зритель, по-прежнему предан цирку.

Доверительно взяв Казарина под руку, Рузаев окинул его дружеским взглядом:

— Итак, на чем же мы остановились? Такое пекло, что мысли мешаются. Ах да, на моей привязанности к цирку. Именно она, привязанность эта, побуждает меня посоветовать вам. Вы не обидитесь, если я выскажу некоторые, так сказать, критические замечания?

— Напротив. Буду благодарен.

— Ну, так вот. Буду вполне откровенен с вами, дорогой Леонид Леонтьевич. Иллюзионный ваш номер смотрел с интересом: обставлен эффектно, трюками владеете безупречно. И все же, уже на обратном пути из цирка, поймал я себя на ощущении. — Прервав фразу, тряхнув седеющей гривой волос, Рузаев еще ближе наклонился к Казарину: — Возможно, это лишь субъективное ощущение. И все же прошу прислушаться. Убеждены ли вы, Леонид Леонтьевич, что манера, в которой сейчас подаете свой номер, — что такая манера способна расположить зрителей?

— Мне кажется, номер проходит с успехом.

— Конечно, конечно. Я сам рукоплескал. И все же, дорогой мой друг, призадумайтесь. Мне почудился элемент не то злорадства, не то издевки.

— Издевки? Но разве те игровые моменты, которые я ввожу в номер.

— Конечно, конечно! — опять вскричал Рузаев. — Весьма занятные моменты. Я сам был польщен, когда у себя на коленях обнаружил белых мышей. И все-таки призадумайтесь. Есть два понятия: колдун и волшебник. Разве не видите разницы между ними? Колдун всегда коварен, он против людей, все делает им во вред. Иное дело волшебник. Он же миляга, добряк, только и помышляет о том, чтобы каждому сделать приятное, каждого одарить чудесным. Понимаете, в чем тут разница? Вот я и посоветовал бы вам сделаться.

— Добрым волшебником? — с недоверчивой улыбкой спросил Казарин. — Для детских утренников, возможно, это подходит, но для вечернего, взрослого зрителя.

— Неправда! Неправда же! — так громко вскричал Рузаев, что прохожие даже оглянулись. — Добрый волшебник одинаково нужен всем. В каждом человеке сохраняется нечто от детства. Растет человек, мужает, старится и уже не помнит те сказки, что слышал в детстве. Но разве не сладко заново их услышать? Прошу, умоляю, голубчик: подумайте хорошенько. Добрый волшебник! Честное слово, я бы так и анонсировал в афишах: «Сегодня и ежедневно выступает добрый волшебник по имени Лео-Ле!»

Попрощались возле цирка. Здесь, как и всюду в городе, солнце нещадно калило асфальт, и его горьковатый запах стелился над площадью.

«Добрый волшебник?!» — повторил про себя Казарин. Собирался пренебрежительно усмехнуться, но в тот же момент невзначай представил себе Жанну: не Аэлитой, а именно помощницей такого волшебника, и будто сама всех вокруг одаривает синевой сияющих глаз, нежной и ясной улыбкой.

Из циркового подъезда вышли Семен Гаврилович и Георгий Львович. Шагали деловито, нога в ногу, и Казарин, догадавшись, куда они спешат, поймал себя на острой зависти. Едва удержался, чтобы не окликнуть, не воротить.

«Добрый волшебник?! Что ж, согласился бы в конце концов и на это. Только бы Жанна перестала противиться. Только бы перестала. При этом условии готов даже добрым стать!»

Вот что понаделала уральская жара. Уж коли грянет — не жди пощады.

Вернувшись в город, Зуева поспешила домой. И удачно: застала Жанну.

— Доченька! Здравствуй, родная! Ну, как ты?

Присматриваясь к матери, слушая торопливо-ласковые ее слова, Жанна думала: «Переменилась». И верно — Зуева осунулась. Зато живее стал взгляд, в движениях больше уверенности, определенности.

— Так как у вас, Жанночка? Как тут у вас?

Зуева допытывалась с такой настойчивой заинтересованностью, что Жанна невольно поддалась, начала рассказывать свои новости. И заводские: перевели на новый станок — модель усовершенствованная, кое в чем приходится переучиваться, сначала трудно давалось, а теперь понемногу пошло на лад. И спортивные: недолго остается до молодежного праздника, буквально на днях начнутся репетиции на самом стадионе. Еще немного, и про Никандрова рассказала бы. Конечно, не все: как расскажешь о том, что жарко приливает к сердцу.