Ступени любви - Ольга Михайлова

— Это правда, что ты сделал сестру Реканелли своей наложницей?

Феличиано несколько мгновений, казалось, вообще не мог понять, о чём идёт речь, но потом, сообразив, вяло отмахнулся от вопроса, как от паскудной мухи.

— Что за пустяки…

Лангирано напрягся.

— Я хотел спасти девушку. В городе не было более безопасного места, чем твой замок, и ты… Как ты мог? Это низость. Только не оправдывайся, Бога ради, смертью брата. Это не повод для подлости.

На Чентурионе эти слова произвели не больше впечатления, чем на быка — жужжание надоедливого слепня.

— Полно тебе, вздор это. Безопасное место. Она и сидит в безопасности, — в глазах Феличиано Чентурионе промелькнуло что-то, чего Амадео не понял.

Лангирано внимательно всмотрелся в это всё ещё величественно красивое лицо и ужаснулся: Чентурионе не лгал, ему и в самом деле не было дела до обесчещенной им девицы, его губы искривила пренебрежительная усмешка, потом растаяла, сменившись утомлённым безразличием. Перед ним сидел откровенный выродок. Тот, кого он знал с детских лет, теперь исчез. Лишь одна сделанная подлость способна неузнаваемо перекосить человека. И если его нельзя вразумить — надо уходить, ибо дурные сообщества развращают добрые нравы.

Лангирано вздохнул. Он терял того, кому был предан и кем восхищался, кто столько раз согревал сердце. Но быть рядом с ним теперь не мог.

— Прости, но я не могу отныне называть тебя своим другом, Феличиано. Это мне чести не сделает, — Амадео чувствовал комок в горле, но проговорил эти слова отчетливо. Феличиано поднял на него тяжёлые глаза с набрякшими веками, а Амадео, повернувшись, пошёл к дверям. Ему было горько и больно, это был болезненный, по живому, обрыв связей с дорогим и любимым человеком, но простив такое, он сам станет подлецом. Лангирано любил друга, но Бог был Амедео дороже Феличиано Чентурионе, и он уходил. Уходил, словно ступая босыми ногами по иглам и битому стеклу, но уходил.

Тихий голос Феличиано настиг его у самой двери, когда рука Амадео уже легла на скобы замка.

— Амадео… Вернись.

Лангирано замер, потом не снимая руки с холодящей пальцы замковой скобы, медленно обернулся. Он корил себя за эту слабость, но ничего поделать с собой не мог. Он любил этого человека и мучительно не хотел терять. Он понимал, что Чентурионе нечего сказать в оправдание совершенной мерзости, но всё равно обернулся.

Феличиано Чентурионе теперь стоял у гробницы, чуть пошатываясь, но взгляд его чуть прояснился. Он, медленно ступая по храмовым плитам, сам приблизился к Лангирано.

— Не сердись, я виноват…

Амадео внимательно всмотрелся в лицо Феличиано и вздрогнул. Слова покаянные, упавшие с уст Чентурионе, едва достигли сознания Лангирано, и не они заморозили Амадео. В глазах Феличиано промелькнуло и растаяло раскаяние, сменившись чёрной пустотой. Пустотой такой бездонной бездны, что сердце Амадео замерло.

— Зачем ты это сделал? Смерть Челестино — горе, но горе потери брата не даёт тебе право творить низости, — как ни странно, эти слова Амадео проговорил безотчётно, думал он о другом.

— Я нагрешил, — вяло согласился Феличиано, потом тихо проговорил, эхом повторив слова Амадео, — горе потери брата. Да. Ты прав, горе… не даёт права… не даёт права… — Лангирано видел, что Чентурионе снова пьянел, хмель сызнова сомкнул на нём свои пьяные объятия, почти смежил его веки, Феличиано едва ворочал языком, — но если бы ты знал… что… я потерял… — Феличиано сгорбился и пошёл к гробнице, сел в изножии, и уперся неосмысленным взглядом в прожилки на мраморном надгробии, водя по ним бледными пальцами.

Амадео на миг замер. Перед его мысленным взором вдруг закружились путаные образы, мелькнули лица матери и Энрико, потом проступили слова самого Феличиано, заклинавшего в случае его смерти не оставлять Челестино… Его непонятная просьба о понимании, потом всплыли странные слова… Те самые, что обессиленный и не помнивший себя Феличиано бормотал в бреду. Понимание ртутной молнией ударило по глазам Амадео Лангирано. Но… как же… Нет. Не может быть.

Он медленно приблизился к Чентурионе.

— Оmnes conatus nulli utilitati fuere… И не по воле богов от иного посев плодотворный… in collibus sterilibus…..он никогда от любезных детей не услышал имя отца… laterem lavimus… и, скорбя, обагряют обильной кровью они алтари и дарами святилища полнят… — тихо сказал он, садясь рядом с другом. — Это Лукреций… Как же я не догадался… Я, правда, подумал, но…

Феличиано вздрогнул всем телом и обратил на Амадео воспалённые глаза.

— Что? Что ты сказал? Что ты сейчас сказал? — он въявь протрезвел.

— Это не я. Это ты говорил в бреду после смерти Челестино. Лукреций… Вот это…

   «И не по воле богов от иного посев плодотворный   Отнят, чтоб он никогда от любезных детей не услышал   Имя отца и навек в любви оставался бесплодным.   Многие думают так, и, скорбя, обагряют обильной   Кровью они алтари и дарами святилища полнят,   Чтобы могли понести от обильного семени жены…»

Вот что ты цитировал…

Чентурионе смертельно побледнел, потёр лоб и виски, потом бросил внимательный и болезненный взгляд на Амадео. С него соскочил весь хмель. Быстро и напряжённо спросил.

— Там был ещё кто-то? Энрико, Северино? Раймондо понимает латынь… Энрико тоже.

— Да, там были все, но я не думаю, что кто-то из твоих друзей расслышал это, а Раймондо читал литанию. Я и сам только сейчас догадался. Но… ты уверен?

Феличиано смерил его высокомерным взглядом, в котором, однако, Амадео заметил затаившийся испуг и почти непереносимую муку. Потом граф опустил голову и тихо спросил, стараясь, чтобы голос звучал размеренно.

— Уверен… в чём?

Амадео опустил глаза, всей душой ощущая боль друга. Феличиано всё ещё не хотел открывать ему сердце, и теперь Амадео понимал его.

— Мать говорила, что ни одна из жён не родила тебе… Но…

Чентурионе застонал, и от этого тихого стона Амадео содрогнулся. Но Феличиано уже опомнился. Несколько минут длилось глухое молчание, потом Чентурионе всё-таки заговорил.

— Это проклятие. Франческа хотела наследника и требовала детей, говорила, что все её сестры плодовиты. Я сказал, чтобы он сходила к знахарке, но она заявила, что у неё перебывали они все… И одна… процитировала ей Лукреция. Она обвиняла меня, но я не верил. Я мужчина, это вздор… На моё счастье на празднике урожая она простудилась и весной умерла. Но слова её… слова её жгли меня. Я велел привести из селения пять молодых девок, правда, в одном случае кто-то опередил меня. — Феличиано говорил, уставившись в одну точку, и ничего перед собой не видя. — Я хотел только одного, чтобы хоть одна понесла… Поселил их в верхних покоях, и никогда я так не усердствовал. Прошло полгода. Ничего. Девок я отдал в село с хорошим приданым, — Феличиано отчаянно махнул рукой, — отец тогда решил снова женить меня, подумал, что я схожу с ума без жены, возражать я не мог, объяснить тоже ничего мог, покорился, отец нашёл Анжелину… Ещё через полгода я узнал, что четверо из пяти девок, что я отдал в село, уже тяжелы. Эта чёртова свадьба… Я почти не чувствовал в себе мужественности, а она тоже всё время требовала наследника. И отец… эти вопросы…