Тень - Виктор Александрович Шмыров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Здесь, в полукаменном доме, до революции помещался его магазин. Сейчас же кованые, когда-то крашенные зеленым, а теперь в ржавых потеках, высокие парадные двери были заперты на замки и занесены снегом. Даже вывески старой с бегущим оленем — фамильным знаком — не было на месте.
Встретил его здешний приказчик, сухонький и аккуратный Филимонов, всплеснул чистенькими ручками:
— Матушки-светы, Николай Васильевич!
Коротко кивнув в ответ и перекрестившись, Олин шагнул мимо него, поднялся по крашеной лестнице наверх, в квартиру, располагавшуюся прямо над магазином и принадлежавшую, как и все здесь, ему, Олину; скинул в прихожей шубу, не разуваясь, прошел в горницу и плотно уселся на мягком стуле между замерзшим окном и изразцовой, горячей, поутру топленной печью.
А приказчик крутился рядом, суетился:
— Мамочка, — кричал куда-то в пустоту квартиры, — Катюша, смотрите, радость какая, Николай Васильевич к нам приехал! Замерзли поди?! А сани-то где? — распахнув форточку, сунул тонкое бритое лицо в клубящийся морозный воздух: — Нет?! Да вы никак пешочком пришли? Ну да, конечно, какие счас извозчики, все большевики распылили, по миру едва не пустили...
Мамочка — такая же, как и Петр Ильич, сухонькая, аккуратненькая старушка и Катюша — совсем уже барышня, не в родителей высокая и статная, в муслиновом платье с двумя рядами частых перламутровых пуговок, были уже тут, словно давно сидели в соседней комнате и ждали приезда хозяина, тоже суетились, подходили к ручке, крестились, крестили Николая Васильевича, мяли в пальчиках батистовые кружевные платочки и всхлипывали, всхлипывали...
— Ну что это вы разревелись, коровы, — прикрикнул Филимонов. — Ну-ка живо самовар на стол да еще чего, а ты, Катюша, графинчик из шкапа принеси! Старенькая смирновская у меня еще сохранилась, — повернулся снова к хозяину, — что при государе императоре куплена была, царство ему небесное, мученику.
— Ты вот что, — оборвал его Олин. — Смирновская с чаем — это потом. Пошли-ка на вокзал кого-нибудь, там человек мой с вещами ждет, пусть привезут.
— Сейчас, сейчас, — снова засуетился Филимонов, побежал в прихожую, стал натягивать шубу. — Сейчас сбегаю, лошадку найду, у соседей-то, у Кирилловых, есть, у них офицер стоит, он и достал. А у нас все свели! И товар весь почти разграбили, только денег мне сколько-то удалось скрыть, а так все пропало, — сокрушался он, обматывая шею длинным шарфом. — Да я вам писал, Костеньке говорил.
— Костеньке?! — встрепенулся на стуле Олин, погруженный в свое и почти не слушавший болтовни Филимонова. — Ты что, сына видел? Где? Когда?
— Ой, господи! — снова всплеснул руками приказчик. — А вы и не знаете разве? Да ведь он же здесь, в Перми! При штабе, не знаю, правда, кем. Но поручик-с! У нас часто бывают вечерами или вот с Катюшей ходят в офицерский клуб, в синематограф.
— Здесь, значит... При штабе... — тихо, про себя произнес Олин и повел невидящим взглядом по вспыхнувшей густо Катюше. — Это хорошо, что при штабе. Да ты иди, ступай за лошадью-то.
После чая с блинами и расстегаями, двух рюмок смирновской Олин засобирался.
Идти пришлось снова пешком. Но на сей раз путь был веселее. То ли выглянувшее из-за низких туч солнышко, засверкавшее в сугробах и ветвях деревьев, разогнало тяжесть, лежавшую на сердце, то ли приятное известие о сыне и радость предстоящей нечаянной встречи, то ли еще что, может быть смирновская, но шагал Олин по скрипучему снегу бодро и энергично. Теперь даже встречавшиеся солдатики не раздражали, а казались близкими и родными, как и полагалось русским солдатикам.
У дверей штаба стоял часовой с винтовкой.
— Нельзя! — преградил путь. — До обеду принимают!
— Эй, служилый, — заговорил с ним Николай Васильевич. — Мне бы сына повидать, здесь служит Олин Константин Николаевич, поручик.
Часовой — рыжий, конопатый солдат в натянутой на уши папахе и длинной бекеше, перетянутой ремнем, — ничего не ответил, а дернул свисавший сбоку шнур. За дверями звякнуло, через минуту она отворилась и на улицу высунулась коротко остриженная голова в фуражке. Ниже поблескивали погоны прапорщика.
— Чего звонишь, Стафеев?
Стафеев так же молча кивнул головой на Олина.
— К сыну я, — отозвался тот. — Поручик Олин, знаете?
— А-а-а... — протянул прапорщик, обежав взглядом Николая Васильевича. — Сейчас, проходите!
Распахнул створку.
Константин сидел в небольшой, тесно заставленной столами комнатке на втором этаже. Кроме него, здесь же были еще два офицера. Они что-то писали, сидя среди валявшихся всюду бумаг, все подняли головы на скрип открывшейся двери и уставились на вошедших.
— Отец! — вскочил Константин. — Откуда ты, отец?!
Обнялись.
— Молодец, что приехал! Откуда знал, что я здесь? У Филимоновых был?
Он все еще сжимал Николая Васильевича, потом опустил руки и повернулся к товарищам:
— Знакомьтесь, господа, мой отец, Олин Николай Васильевич.
— Очень приятно! — офицеры, такие же молодые, как и сын, поднялись за своими столами, поклонились. Потом переглянулись, и один сказал:
— Мы, Костенька, в трактир сходим, проголодались что-то, может, вам чего захватить?
— А? Чего? В трактир? Да нет, спасибо, спасибо, ничего не надо.
И после того как товарищи вышли, усадил отца на стул, смахнув на пол лежавшие на нем бумаги, уселся против.
— Дома как? Мама как, Саша, здоровы ли?
— Да все, слава богу, здоровы. А ты что молчал сам-то? Мы уж и не чаяли, жив ли, нет! Я Ермила-то едва не зашиб, когда сказал он, что сбежал ты. А ты вон, под самым носом, в Перми, при штабе, а молчишь! Нехорошо! Мать-то вся извелась.
— Перед матерью виноват... Но после того не мог писать. А Ермила твоего, если встречу где, или из людей его кого, убью! — твердо проговорил Константин. — Как собак убью, так и знай, пусть лучше меня хоронятся!
Олин поднял глаза на сына. Лицо у того напряглось, опало. Снова непреклонность и воля железом звенели в голосе, что больше всего любил в сыне купец и чего больше всего боялся, — с детства своевольным рос старший, ничто его не могло остановить, уж коли решил.
— Ну что ты, Костя, — сказал, — война же...
— Какая война?! — еще больше
