Новый Мир ( № 3 2009) - Новый Мир Новый Мир

Папа неловко наклонился, встал на одно колено и поцеловал маму в лоб. Он оглянулся и отступил на шаг, чтобы пропустить меня. Я заплакал и сказал, упираясь:

— Нет... нет...

— Ну что же ты, дурачок, — сказал папа мягко и отчужденно. — Поцелуй маму, ведь больше не увидишь.

— Нет, — повторил я. — Нет.

Мама лежала в своем шерстяном платье. Ветер по-прежнему играл завитками черных волос, выражение напряженно закрытых глаз и губ, обострившегося носа было такое, как будто она к чему-то прислушивается.

Потом, когда забили крышку и опустили гроб в могилу, когда засыпали ее мерзлой землей и когда краснолицые спокойные рабочие в промасленных телогрейках установили памятник, толкая его, как шкаф, поворачивая и так и этак, чтобы устойчивее стоял, я успокоился. На поминках я сидел усталый и безразличный ко всему и сам пугался своего безразличия.

А вечером, перед сном, я лежал в темноте и старался заплакать. Я изо всех сил сжимал веки, задерживал дыхание, но слез не было.

Некоторое время я лежал на спине с широко открытыми глазами, всматриваясь и вслушиваясь в себя, — неужели я такой бесчувственный? Я вспомнил, как мама подозвала меня недели за две до смерти. Она очень похудела, серые глаза потемнели и с непонятным выражением смотрели на меня.

— Садись, Саша, — сказала она.

Я сел и начал ногтями отдирать обивку стула, не глядя на нее.

— Саша, — сказала мама, — кем ты хочешь стать?

— Не знаю еще...

— Ну как же не знаешь... — сказала мама, задыхаясь. — Ведь ты уже большой, в седьмой класс ходишь. О чем ты... мечтаешь?

— Ну, — сказал я с мучением, — папа хотел быть архитектором, ты сама говорила, но у него в жизни не получилось... Я хочу быть архитектором.

— Это хорошо. Архитектором... А кто тебе нравится из девочек?

Я покраснел.

— Никто... кто нравится? — пробормотал я.

— Из вашего класса кто тебе нравится?

— Ну, — сказал я и отвернулся, — Люда Забродина.

— Забродина? Хорошая девочка. Посмотри на меня… Губы красивые, — сказала она, разговаривая как бы сама с собой. — Ну, иди. Тебе, наверно, уроки учить надо. Иди.

Я соврал тогда маме — мне не нравилась Забродина. Пять лет, изо дня в день, каждую минуту, я был влюблен в девочку, учившуюся двумя классами старше.

Прошло несколько дней.

В школе меня жалели. Я получил пятерку по английскому, хотя знал его плохо, совсем не умел читать. Перед каждым словом останавливался и произносил его сначала про себя.

В субботу я впервые попал на школьный вечер.

В тщательно отутюженных брюках, закрывавших носки ботинок, и в черной вельветке с белым подворотничком я по стеночке прошел вестибюль, где начинались танцы, и встал за радиолой.

Вестибюль показался мне сейчас громадным. Четыре плафона в ряд отражались от зернистого, с мраморной крошкой пола, два динамика оглушительно повторили шипение иглы, затем раздались ухающие звуки духового оркестра, и под музыку вальса “Березка” из-за колонны стремительно вылетела пара.

Галя, с откинутой назад и чуть вбок головой, со смеющимся ртом, летела по залу в объятиях десятиклассника Елина. Подол ее коричневого форменного платья раздувался, и я с затаенным дыханием видел открывающиеся чуть ниже колен ноги.

Галя со своим партнером сделали в полном одиночестве круг по вестибюлю, затем появились новые пары, и я потерял ее из виду.

Когда танец закончился, я обнаружил, что она стоит чуть впереди меня.

Я видел ее маленькую смуглую руку с нервно сжатыми пальцами, ее белые туфельки. Ее горяче-румяное лицо было совсем близко, она бегло и торжествующе оглядывала зал, губы раскрывались, как будто она хотела закричать от возбуждения.

Начался новый танец, она обернулась. Я поспешно отвел глаза.

— Нет, — услышал я, — я не танцую.

Боковым зрением я увидел, как она подходит ко мне.

— Ты — Саша? — спросила она. — Как ты живешь?

— Ничего, — тихо ответил я.

— А почему не танцуешь? Хочешь, я тебя приглашу?

Я в панике посмотрел на нее. Она рассмеялась и тут же стала серьезна.

— Маму часто вспоминаешь? — совсем как взрослая спросила она.

Я молчал.

— Ты не расстраивайся. Мы все будем помогать тебе, — сказала она и вздохнула.

У меня задрожали губы.

Она смотрела на меня в упор с мучающим меня вниманием. Затем хотела еще что-то добавить, но неожиданно привлекла меня к себе, поцеловала в щеку и быстро отошла.

Стараясь казаться как можно меньше, я простоял весь вечер в углу, за радиолой, и оттуда смотрел, как она смеялась и танцевала.

В ту ночь я уснул поздно, и моя щека горела.

3. Горка

Я не буду говорить о том, какой диагноз мне поставили на Песочной после гистологии. Скажу лишь, что 1991 год был у меня посвящен ужасу, который по мере поступления в кровь различных модификаций фосгена и других боевых отравляющих веществ войны 14-го года сменялся устойчивым и шатким одновременно отупением. Химиотерапия быстро ликвидировала мой запас лейкоцитов, меня посмотрели двое — знаменитый химиотерапевт и малоизвестный специалист по радиационному облучению, переглянулись, и я попал под пушку.

Те считаные десятки секунд, пока лежишь под этой сатанинской трубой, скосив глаза на разрисованную свою грудь и начало живота (именно в этот синий географический остров летят сейчас потоки смертельных гамма- или бета-лучей), — они совсем никакие. Лечат они или калечат — этого не знает никто в мире. В том числе (даже менее всех) врачиха с тетрадкой, ведущая сеанс моего исцеления — или убийства — как угодно.

Ранним утром в августе, 19 числа, я ехал в Песочную пригородным автобусом. Кто-то будничным голосом сказал, что Горбачеву крышка.

Я один был потрясен.

В Песочной царило возбуждение; сестры не скрывали своего ликования, больные на лестнице, покуривая, также выражали одобрение силе: по радио генерал Самсонов, командующий Ленинградским военным округом, запретил собираться больше трех и позволил обыски с целью изъятия аудио- и видеоаппаратуры.

— Ну хорошо, — сказал я больным. — Границы вы закроете. И чем же тогда будут лечить нас? Где винкристин доставать будем? Где найдем реглан, чтобы не блевать? Подыхать тут с вами вместе я не собираюсь.

Больные так и остались сидеть с открытыми ртами, откуда вместе с остатками табачного дыма потянулись уходить неинтересные души, — а я уехал. Мне незачем было больше лечиться вместе с самоубийцами.

В январе, еще до обнаружения болезни, я купил почти за символическую плату десять соток земли. Для оформления покупки я побывал в сельсовете, получил план участка, уплатил налог и тут же забыл об этом.

Потому что, во-первых, все последние годы меня переполняла какая-то вялость. Я подолгу сидел за столом, тупо смотрел в пустую страничку: ничего не приходило в голову. Прошлые стихи и рассказы казались глупыми, примитивными.

Во-вторых, подкатывала со своими подручными, заплечных и прочих дел мастерами, Болезнь. Ее симптомы были неожиданны, незнакомы, ничего мне не говорили: как будто во мне, в доме, знакомом до самых потайных углов, вдруг поселился злой постоялец. То потею всю ночь, одновременно дрожа от озноба, то закашляюсь, то шишка выскочит под Новый год — привет от квартиранта.

В-третьих, отношения с соседями по коммуналке начали рваться беспощадно и навсегда. Я наорал на старуху, в очередной раз указавшую мне на желтые полосы ржавчины в унитазе. Я наорал на ее дочь, посоветовавшую мне купить порошок “Санитарный” для того, чтобы желтизны не было.

Неделя моего дежурства по квартире окончилась.

Я взял палатку, топор, ножовку и выехал из города навеки.

Моя земля включала в себя невысокую горку с валунами, поросшую ольшаником, и полосу травы до канавы, где паслись соседские овцы. С одной стороны горки два раза в день, мыча, проходило на пастбище за железной дорогой и обратно деревенское стадо. С другой стороны горки четыре раза в день проходил сосед-тракторист на работу, на обед и обратно.

Солнце всходило из-за Ладожского озера, до которого было двадцать километров, а заходило где-то за Финляндией, где сейчас весь мир затаился в испуге перед путчем.

Я взял топор и, задыхаясь, начал рубить кусты.

Я хотел обозначить место, где я буду умирать.