Черные колокола - Александр Авдеенко

— Ты все еще во хмелю. Даже теперь. Протрезвись, Дьюла!

Она задыхается, слова жгут ее.

Магнитофон все еще работает, фиксирует «капитуляцию русских». Люди Киша толпятся у окна «Колизея».

Смотрят и не могут нарадоваться. Но есть среди них и такие, кто равнодушен к этому мировому событию.

В укромном уголке «Колизея», за большим камином, в нише, где раньше стоял рояль, уединились за бутылкой рома два немолодых «гвардейца» — Иштван и Ференц. Оба наголо острижены, разукрашены татуировкой. И лица у обоих стеариновые.

Пьют, едят, курят и осторожно, умно и хитро, как им кажется, прощупывают друг друга.

Ференц смотрит в донышко бутылки, из которой его напарник сосет ром, и смеется.

— Байтарш, поменьше хлещи, а то лопнешь. Ишь как растолстел!

Ференц хотел похлопать друга по животу, но тот ловко перехватил его бесцеремонные руки.

— Вино не виновато в моей прибавке. Вольная жизнь помогла. Революция. Организм наверстывает все, что потерял в тюремной душегубке. Разумеешь?

— Килограммов на десять поправился?

— Не взвешивался, не знаю.

Ференц не сводит завистливого взгляда с живота Иштвана, обтянутого кожаной курткой, почитаемой всеми ямпецами Будапешта. Да и не только Будапешта. В Швеции таких называют раггерами. В Париже у них свои клички.

До 23 октября Иштван и Ференц сидели в тюрьме в городе Ваце, на берегу Дуная, и не надеялись скоро оттуда выбраться.

Если идти к Будапешту по Дунаю сверху, от Вены и Братиславы, от Житного острова, вас еще издали ошеломит Эстергом своей мрачной и пышной, сооруженной на холме базиликой. Купол ее — выше семидесяти метров, черный от ветров и дождей — увенчан громадными ангелами и крестом. Главный портал храма, соперничающий с римским собором Святого Петра, обращен к Дунаю. Его поддерживают могучие коринфские колонны. Стены резиденции Миндсенти и всех венгерских архиепископов, наместников бога на земле, руками безыменных мастеров превращены в витрины прекрасных редкостей: тут и фрески, и резьба по дереву, и кружевной мрамор, громадные и крошечные статуи, большие и малые алтари. В гробнице базилики покоится более ста епископов, сановитых мадьяр и тех, кто украшал своими приношениями храм. Говорят, здесь уже приготовлено место и для Миндсенти…

Сразу же за Эстергомом, столицей венгерских католиков, откроется Вац.

Здания вацкой тюрьмы самые высокие в городе. Зарешеченные, обнесенные высокой стеной и колючей проволокой, они стоят на самом берегу. С Дуная видны тюремный госпиталь, его набережная, прогулочные палубы, закрытые толстыми стальными прутьями.

В тюрьме Ваца сидели Иштван и Ференц осужденные на восемь лет каждый за вооруженный грабеж.

После 23 октября вацская тюрьма наполнилась политическими и уголовными преступниками, перебазированными из других мест, главным образом из пересыльной тюрьмы Будапешта.

В последних числах октября в Ваце появились люди с мандатами от государственных министров, от центральной комиссии по реабилитации, от главного полицейского управления. Перебирали личные дела заключенных, разыскивали осужденных по политическим мотивам. Этих освобождали в первую очередь.

Хортистские жандармы, офицеры, палачи, бароны, маркграфы, заводчики, ставшие шпионами, снабженные необходимыми документами, устремились в Будапешт, на помощь своим байтаршам, соратникам по оружию.

Главным их патронатом станет кардинал Миндсенти.

Вслед за ними вылетели на волю и уголовники всех мастей.

Тюрьма опустела. Но ненадолго. Скоро потянулись сюда тюремные транспорты с теми, кто пытался остановить контрреволюцию.

Грабители Иштван и Ференц вместе с документами о реабилитации получили адрес «прославленного борца за свободу» радиотехника Ласло Киша, будущего министра, как о нем писала «Независимая Венгрия».

Не прошло и двух дней, как они пригреты, обласканы Кишем, а уже успели и кровь пустить на площади Республики, и обогатиться, утяжелить свой вес. Ференц боялся, что награбленное им золото тянет килограмма на два меньше, и завидовал Иштвану.

Когда Иштван потерял на мгновение бдительность, Ференцу в конце концов удалось прощупать его живот и бока.

— Ишь, какое брюхо отрастил, похлеще Имре Надя! — И засмеялся.

Иштвана испугал смех напарника.

— Тише, догадается атаман и распсихуется, что не поделился с ним.

— Не бойся, он сейчас политикой занят. Ему не до нас. А я не выдам. Свой в доску. Про то же самое думаю, что и ты.

— А о чем я думаю?

Ференц засмеялся — приглушенно, неслышно, как смеялся в тюрьме, чтобы не привлекать внимания надзирателя.

— Догадываюсь! Драпануть отсюда хочешь. Верно?

— Верно.

— И я собрался. Я тоже не дремал. Будто на восьмом месяце, — Ференц похлопал себя по тугому животу. — Европу куплю и продам.

— Целую Европу?

— Согласен и на Вену или на Париж. Хватит, повоевал за свободу, за благо народа, пора и о себе подумать! Давай прикинем, как удирать отсюда.

Танковая колонна, проходящая по улице, вдруг остановилась. Но фары не выключены, моторы не заглушены. Люк головной командирской машины откинулся, и на землю, ярко освещенную фарами, спрыгнул советский офицер. Высокий, плечистый. В полковничьей шинели.

Киш сразу узнал Бугрова. Почему именно здесь остановился?

Узнал его и Стефан. Перезарядил английский автомат.

— Наш старый знакомый. Друг и приятель мадам Ковач. Разрешите привести приговор в исполнение?

— Отставить! Уважай перемирие.

«Национал-гвардейцы» загалдели, удивленные и встревоженные.

— Идет в наш дом.

— Один! Без охраны.

— В полном одиночестве. И без автомата.

— Храбрая личность.

— Он вооружен самым мощным в мире оружием — большевистской идеологией. Берегитесь, обреченные, последыши умирающей идеологии!

Ямпец был вознагражден дружным хохотом.

— От окна! По местам! — загремел голос Киша, — Приготовить автоматы. Разговариваю только я. Вы молчите и стреляете. Но не раньше, чем я скомандую. Тихо!

Постучавшись, вошел Бугров. Похудел. Щеки втянуты. Резче обозначились раньше почти невидимые морщины на лбу и вокруг рта.

Бугров с горьким изумлением оглядел «Колизей». Он знал, что здесь творится, но все-таки не ожидал, что до такой степени разорено, изгажено, осквернено жилье Хорватов.

— Не нравится, господин полковник, наша обстановка? — с преувеличенной любезностью спросил Ласло Киш. — Что вам здесь нужно? Кто вы? Парламентер? Разведчик?

— Частное лицо.

— Если бы это было так…

— Понимаю. Вы бы повесили меня за ноги. Или выкололи глаза.

— Что вам угодно, господин полковник?

— Здесь когда-то жил хороший человек… Жужанна Хорват.

— Она и сейчас здесь.

— И сейчас?

— Вы удивлены? Не ожидали увидеть свою переводчицу в компании национальных гвардейцев?

— Я не склонен обсуждать, чем и как живет этот дом. Могу я видеть Жужанну?

— О, как вы разговариваете! События последней недели научили вас хорошему тону. Скажите, полковник, как вы решились подняться сюда?

Бугров ответил спокойно:

— Я пришел к друзьям.

— Хм, вы настроены совсем не воинственно.

— Я все-таки не верю в войну, даже глядя на вас. Где Жужанна?

— Я здесь! — Она выскочила из своей комнаты и, растолкав «национал-гвардейцев», подошла к Бугрову, улыбнулась, как могла, сказала по-русски: — Здравствуйте, Александр Сергеевич!

— Здравствуйте! Проходил вот мимо вашего дома и забежал на минутку.

— Хватит! — гаркнул Ласло Киш. — Не позволю болтать по-русски. Здесь Венгрия, а не Расея-матушка. Может быть, вы тут свои шпионские делишки обговариваете. Переходите на мадьярский.

Жужанна спросила Бугрова по-венгерски:

— Значит, уходите? Почему? А как же мы?

— Мы уверены, что вы справитесь своими силами с этими… — Бугров с откровенным презрением посмотрел на Киша. — Ожили. Дождались своего часа.

Жужанна отчаянным жестом протянула Бугрову руки.

— Александр Сергеевич, я с вами! Возьмите, умоляю!

Ласло Киш потянулся к автомату, лежащему на столе среди бутылок.

— Слыхали, венгры? Русский полковник уверен, что наш дом населен девицами легкого поведения. Мы не позволим превращать венгерок в русских наложниц!

«Национал-гвардейцы» встали позади Бугрова. Дула автоматов нацелены ему в спину.

Дьюла подбежал к сестре, схватил ее за руку.

— Пошутила Жужа, вы же знаете ее.

— Не знал, что любит шутить жизнью.

Жужанна поняла, что ей сейчас не уйти отсюда живой. Убьют и ее и полковника. Надо пока остаться. Уйдет потом.

Она затравленным взглядом обежала шеренгу людей, готовую стрелять.

— Шутят и жизнью, Александр Сергеевич. С двадцать третьего октября это стало модно. А я никогда не отставала от моды, за это мне часто попадало. Вот и сейчас… пошутила. Извините.