Повторение пройденного - Сергей Баруздин

Бронетранспортер дымил. Шесть немцев уже лежали возле него. Мы замерли — выжидали. Может, будут еще? Но из машины никто не показывался.

Заикин первым предложил:

— Посмотрю…

— Подожди! — рявкнул капитан. — Отдохни минутку…

У него тоже не хватало сил подняться. Он улыбался — беззаботно, совсем не по возрасту.

— Ну ладно, иди! — сказал он через минуту Заикину. — Тихо.

Заикин вылез на дорогу.

В моей фляжке была водка.

— Возьмите, — предложил я капитану.

— Вот спасибо, дорогой! Вот спасибо! — Капитан сладко чмокал, повторяя: — Еще глоточек… Вот теперь в самый раз.

— Дай и мне. — К нам в канаву спустился Заикин. — Там еще водитель. Готов!

Он взял фляжку, сделал несколько глотков, сказал: «Гадость!» — потом возвратил мне:

— Хорошо. А ты что ж?

Теперь можно и мне. Два глотка — и фляжка пуста. Я надел ее на ремень, рядом с подсумком.

— Двинулись? — спросил капитан. — Как там наши?

Мы вылезли на дорогу. Уже отойдя от бронетранспортера шагов на двести, капитан вспомнил:

— А документы? Пойди сбегай. На всякий случай. Мы подождем.

Я возвратился к машине. Расстегивал шинели, пуговицы нагрудных карманов. Считал про себя: раз, два, три, четыре, пять… У шестого в нагрудном кармане было пусто. И в другом — пусто. Пришлось расстегнуть гимнастерку, отколоть булавку. Шесть. Седьмой в машине. Я полез туда. Отвалил немца от смотровой щели. Отвалил с трудом. Руки его застыли на рычагах. Теперь — семь.

Когда я возвратился к офицерам, услышал их разговор:

— А до войны? — спрашивал Заикин.

— В ВУАПе работал. Не знаете такую организацию?

— Не слышал.

— Всесоюзное управление по охране авторских прав. Была такая.

— Сколько же вам?

— Пятьдесят седьмой.

Он заметил меня. Спросил:

— Взял?

Потом как-то виновато взглянул на Заикина:

— Вы не против, товарищ младший лейтенант, если я с собой их?.. Вам ведь все равно, вы воюете, а для меня это первый и, наверно, единственный случай…

Заикин благородно согласился:

— Передай документы убитых капитану.

Я передал.

— Вы не обижайтесь. — Капитан спрятал документы в карман. — Случай такой… Сами понимаете…

Мы возвратились к своим и стали хоронить убитых. Сержанта. Еще двух солдат. Трое трофейщиков были ранены, но легко. Они трудились вместе со всеми. Для облегчения дела могилу решили не рыть. Положили убитых в боковую часть окопа и засыпали землей.

Все равно этот мокрый немецкий окоп никому уже не потребуется.

Потом попрощались:

— Бывайте!

— Бывайте!

Финчасть и остатки трофейной команды пошли в одну сторону, мы — в другую.

Начало смеркаться. С сумерками подул ветерок, пробирающий до костей. Мокрые шинели и штаны похолодели. В комбатовских сапогах и моих ботинках хлюпала вода.

— А жаль, что я так и не спросил фамилию, — произнес Заикин.

— Чью?

— Да капитана этого.

Потом мы одновременно вспомнили про то, о чем оба забыли:

— А третий пост?

Вернулись, благо недалеко. Развилка дорог — хороший ориентир, а свежая могила на опушке леска — теперь памятное место. Отметили его на карте. Сюда удобно тянуть ход. И обзор вокруг отличный. Вдали виден Бреслау — все в том же зареве пожаров и в темных облаках.

— Ты не злись, — вдруг сказал Заикин. — Я же не знал, что у вас это самое, ну всерьез… Мне уже и так попало. Соколов, думал, съест. Говорит: «Иди и извиняйся, подлец!» По старым порядкам — перчатку, мол, тебе! Дуэль! Не злись! Договорились?

— Договорились.

Вдруг Заикин застеснялся совсем по-детски:

— А у тебя есть ее фотография? Покажи, пожалуйста!

— Нет.

Фотографии ее у меня действительно не было.

Зарево пожаров над Бреслау освещало обратную дорогу. Вот уже последняя тропка, и мы опять месили грязь, сокращая путь по полю.

На земле лежала убитая лошадь.

Двуколки уже не было. Видно, старшина уехал. Только лошадь — темной тушей в темноте. Блики пожаров играли на ее рыжей шкуре.

— Слушай, я весь день тебя ищу, — обрадовался Вадя Цейтлин, когда мы вернулись к своим. — Понимаешь ли, подсунули мне тут одно задание; так я хотел посоветоваться, по секрету, конечно…

— А что случилось?

— Да замполит поручил наградные писать. Мне, говорит, некогда, а тебе все равно нечего делать. Я и правда сегодня болтаюсь, как у знамени отдежурил. Вот по этому списку. — И Вадя показал какую-то бумажку. — Говорит, надо подвиги описывать, и покрасивей, а что писать, я просто теряюсь. И посоветоваться не с кем. Помоги!

Я мельком взглянул на бумажку. Почему-то первой увидел фамилию — Протопопов…

— Не знаю, Вадя! Не знаю! Пиши что хочешь! А я — спать! Не могу, дико спать хочется!..

В медсанбате, куда мы ездили с лейтенантом Соколовым, нам сняли бинты. Мне — со спины и с ноги, Соколову — с головы. Весь следующий день лейтенант, по старой привычке, без конца накручивал на палец волосы. Значит, он был чем-то озабочен.

Мы только что закончили работу, и закончили ее быстро, не успев устать, и я не понимал, что происходит с командиром взвода.

Погода сегодня, не в пример другим дням, отличная. Солнечно, тепло! Мы шагали вдвоем по широкому светлому полю, и дышали свежим мартовским воздухом, и смотрели, как на другом берегу какой-то реки резвились дикие козы.

Впрочем, смотрел я, а лейтенант крутил волосы и шел рассеянно.

— Сейчас бы поохотиться, товарищ лейтенант, — сказал я, чтобы не молчать. — Смотрите! — И я кивнул на коз и на зайца, который выскочил из-за пригорка и, заметив коз, рванул в сторону.

— Охота, говоришь? — произнес Соколов. — А я вот все думал… Ладно, на вот, прочитай. — Он достал из кармана письмо и протянул мне: — Поскольку и тебя тут касается…

— От старшего лейтенанта? — Я сразу узнал почерк Бунькова.

— От него, от него. Да ты читай, — повторил Соколов, останавливаясь.

«Мой дорогой Мишка! — читал я. — Ты и не представляешь себе, лохматая голова, как я обрадовался твоему письму. Спасибо тебе, триста раз спасибо! Ведь смешно сказать, но за все это время никто не вспомнил обо мне. Не говоря уже о том, чтоб приехать, хотя мы (я знаю, проверял) все время находимся по соседству — ведь 100–300 км — не расстояние. А главный наш мог бы и по рации связаться, если бы хотел. Но бог с ним. Главный, он дело знает, а сейчас это — первоочередное. Не до тонкостей. Война!

А ты пишешь, строптивый приятель, и за это я еще больше люблю тебя. Ты — душа, психолог, все понимаешь. А я одного, при всем желании, не могу уразуметь: почему ты не на моем месте, как я просил, просил всех, включая главного? Впрочем, я все понимаю, конечно. И ты понимаешь. Но, ради бога, прошу тебя: не обращай внимания на перестраховщиков. Ведь не все такие!.. Поверь, будет время — их не будет!.. Ну, а то, что ты написал о моем «подменном», о его выступлении на КСМ собрании — полный идиотизм. Кстати, совершенно невзначай я познакомился тут с «первопричиной» этого выступления. Ходят к нам тут девушки из расположенных в городе «хозяйств», помогают тяжелым, утешают. И вдруг — узнаю — она. Заверяю тебя, что наш юный Ромео не ошибся. Мы говорили с ней и о нем, в частности, и я понял: тут все хорошо, честно. А она сдержанна, тактична и приятна…

Я жив-здоров. Начинаю бегать, хотя эскулапы ворчат: покой! Но все равно я скоро вырвусь, и, надеюсь, в Берлин мы притопаем вместе. Не забывай меня и, пожалуйста, не кипятись, не хандри, не делай глупостей!

Если вы еще не перебрались далеко от «трудного орешка» под именем Бреслау, — может, вырвешься? На час, на минутку? И Ромео возьми, если захочешь и сможешь. Он повидал бы свою Джульетту. На всякий случай я ей сообщил, что пишу тебе об этом. Здесь же в госпитале находится наш Петров. Помнишь, которого славяне зовут Макакой?

Вот так.

Обнимаю, а приветов пока не передаю. Не знаю, кто меня помнит.

— Прочел? — спросил Соколов.

— Прочел, товарищ лейтенант…

— Так вот, я к комдиву не пойду, с комбатом говорить тоже не стану. А поехать к Бунькову надо. Мы — свиньи, и в конце концов Лигниц — рядом. Если хочешь, сходи сам к Катонину, отпросись. Я разрешаю. Минуя комбата младшего лейтенанта Заикина. Он человек новый, с Буньковым незнаком. И скажи, так и скажи: «Мы — свиньи, что забыли Бунькова…» Хочешь, друга своего возьми — Баринова. Он все же должность, комсорг. И замечу — хороший парень…

— А если майор спросит, почему не вы?.. — засомневался я.

— Наговори на меня как угодно. Скажи, что я об этом не подумал, что хочешь скажи. Только на письмо буньковское не ссылайся. Так как?

— Я пойду, сейчас же пойду, товарищ лейтенант. Как вернемся!

Мне хотелось задать Соколову еще один вопрос: почему же, в самом деле, он не стал комбатом, как просил Буньков? Но я не решился.